Собрание сочинений. Т.13.

Северина проснулась.

— Что это, дорогой? Ты уже уходишь?

Жак ничего не ответил, он не глядел на нее, надеясь, что она снова заснет.

— Куда ты идешь, дорогой?

— Спи, — пробормотал он. — У меня небольшое дело в депо… Я скоро вернусь.

У нее слипались глаза, сонное оцепенение вновь охватило ее, и она бессвязно пролепетала:

— О, я сплю, сплю… Поцелуй меня, дорогой.

Он не шевелился, ибо знал, что стоит ему повернуться с ножом в руке, стоит ему лишь увидеть разметавшуюся в постели, обнаженную Северину — такую очаровательную и красивую, — и воля, пока еще удерживавшая его у стола, будет парализована. Рука сама поднимется и вонзит ей нож в горло.

— Дорогой, поцелуй же меня…

Голос Северины замер, она опять сладко уснула, шепча ласковые слова. А он, почти обезумев, распахнул дверь и выбежал.

Пробило восемь часов. Тротуары еще не очистили от снега, и шаги прохожих, редких в эту пору дня на Амстердамской улице, были едва слышны. Жак почти тотчас же заметил какую-то старуху, она свернула за угол, на Лондонскую улицу, он не пошел за нею. Потом ему встретилось несколько мужчин, и тогда он направился к Гаврской площади, сжимая в руке нож, острый конец которого прятал в рукаве. Девочка лет четырнадцати вышла из дома на противоположном тротуаре, и Жак пересек улицу, однако она на его глазах вошла в соседнюю булочную. Нетерпение Жака было столь велико, что он не стал ждать, а пошел дальше в поисках жертвы. С той минуты, когда он покинул комнату, вооружившись ножом, он уже не подчинялся собственной воле, им повелевал другой, тот, кто так часто буйствовал в глубинах его существа, неизвестный, явившийся из далекого прошлого, дикарь, распаляемый наследственной жаждой убийства. Некогда он уже убивал и теперь вновь хотел убивать. Жак все воспринимал, как во сне, в мрачном свете навязчивой идеи. Он больше не жил своей обычной жизнью, он двигался, как лунатик, забыв прошлое и не думая о будущем, точно одержимый. Он продолжал идти, но не сознавал, что делает. Его обогнали две женщины, почти задев на ходу, и он ускорил шаги; Жак почти настиг женщин, но в это время их остановил какой-то мужчина. Все трое болтали и смеялись. Этот мужчина мешал Жаку, и он последовал за проходившей мимо худенькой брюнеткой, довольно жалкой на вид. Кутаясь в тонкую шаль, она шла медленным шагом, должно быть, ее ожидала ненавистная, трудная и скудно оплачиваемая работа, потому что она не торопилась и на лице ее было написано безнадежное уныние. Наметив жертву, Жак тоже не спешил, он мысленно выбирал место, куда сподручнее будет нанести удар. Бесспорно, она заметила, что за ней следует молодой человек, и оглянулась, ее глаза уставились на него с невыразимой тоскою и удивлением — кто-то, оказывается, еще может ее желать. Так они дошли до середины Гаврской улицы, она дважды оборачивалась, и это каждый раз мешало ему вонзить ей в горло нож, который он уже доставал из рукава. У нее были такие страдающие, такие молящие глаза! Как только она сойдет с тротуара, он нанесет удар… И внезапно Жак повернулся на каблуках и устремился за другой женщиной, шедшей в противоположном направлении. Без всякой видимой причины, совершенно не думая, просто потому, что она прошла мимо.

Идя за ней по пятам, Жак шел теперь по направлению к вокзалу. Необыкновенно подвижная, она шла легкой походкой, постукивая каблучками; то была очаровательная блондинка лет двадцати, но уже располневшая, с красивыми, смеющимися и полными жизни глазами. Она даже не замечала, что за нею идет мужчина, должно быть, очень торопилась, потому что проворно перешла Гаврскую площадь, поднялась по ступенькам, вошла в большой зал, чуть не бегом пересекла его и устремилась к окошечку кассы окружной железной дороги. Услышав, что она спросила билет первого класса до станции Отей, Жак также взял билет, последовал за нею через зал ожидания, прошел по платформе и поднялся в то же купе, что и она. Поезд вскоре тронулся.

«Торопиться некуда, — подумал он, — прикончу ее в туннеле».

Но тут усевшаяся напротив пожилая дама — в купе они оказались втроем — узнала молодую женщину.

— Как, это вы? Куда вы ни свет ни заря?

На лице молодой женщины выразилось комическое отчаяние, она весело рассмеялась.

— Вот попробуй что-нибудь сделать, чтобы тебя никто не встретил! Надеюсь, вы меня не выдадите… Завтра у мужа день рождения, и вот, едва он отправился по делам, я, не теряя времени, помчалась на вокзал, еду в Отей, к садоводу, муж видел у него орхидею, от которой остался без ума… Сюрприз, понимаете?

Пожилая дама доброжелательно и умиленно покачала головой.

— А как здоровье маленькой?

— Малышка — просто прелесть!.. Знаете, я уже неделю, как отняла ее от груди. Поглядели бы вы, как она уписывает свой супчик… Все мы совершенно здоровы, просто даже неловко!

И она опять залилась громким смехом, ее ослепительные зубы сверкали между алых губ. Жак, сидевший справа от нее, прятал нож в руке и говорил себе, что с этого места удобно нанести удар. Достаточно взмахнуть ножом, повернуться вполоборота, и она будет готова. Поезд вошел в Батиньольский туннель, и тут Жак заметил, что шляпа молодой женщины подвязана на шее лентами.

«Пожалуй, этот узел мне помешает, — сказал он себе. — А я хочу ударить наверняка».

Женщины продолжали весело болтать.

— Итак, вы, я вижу, счастливы.

— До того счастлива, что и передать нельзя! Так только в мечтах бывает… Кем я была два года назад? Вы, верно, помните, у тетушки жилось не сладко, и приданого у меня никакого не было… Когда он приходил, я вся трепетала, так я была влюблена. А ведь он был так красив, так богат… И вот теперь принадлежит мне, он — мой муж, и у нас ребенок! Говорю вам — это просто чудо!

Приглядываясь к узлу, которым были завязаны ленты, Жак разглядел под ним большой золотой медальон, висевший на черной бархотке; он продолжал мысленно примеряться:

«Схвачу ее за горло левой рукой, отстраню медальон, запрокину ей голову — и шея обнажится».

Поезд чуть не каждую минуту останавливался. Один за другим следовали короткие туннели — в Курсель, в Нейи. Сейчас, еще мгновенье…

— Были вы прошлым летом на море? — осведомилась пожилая дама.

— Да, мы провели шесть недель в Бретани, в глуши, в забытом всеми уголке, просто как в раю. А сентябрь прожили в Пуату, у моего свекра, там ему принадлежат громадные леса.

— Если не ошибаюсь, вы собирались зимою на юг?

— Да, отправимся в Канн числа пятнадцатого… Уже сняли дом. Прелестный садик, а напротив — море. Мы послали вперед слугу, он там все готовит к нашему приезду… И муж и я — оба мы не боимся холода, но ведь так приятно погреться на солнышке!.. В марте возвратимся в Париж. В будущем году никуда не уедем из столицы. А года через два, когда малышка подрастет, отправимся путешествовать. Одно только я твердо знаю: что бы мы ни делали, у нас всегда праздник!

Счастье просто переполняло молодую женщину, ей хотелось, чтобы об этом узнали все, и, повернувшись к Жаку, совсем постороннему человеку, она улыбнулась ему. И тут завязанные узлом ленты сдвинулись, медальон скользнул в сторону, показалась розовая шея с небольшой ямочкой золотистого оттенка.

Пальцы Жака впились в рукоятку ножа, он принял бесповоротное решение: «Именно сюда я и нанесу удар. Да, да, сразу, не откладывая, там, в туннеле, перед Пасси».

Однако на станции Трокадеро в купе вошел знакомый ему железнодорожник, который тут же завел разговор о служебных делах, потом рассказал историю о машинисте и кочегаре, которых уличили в краже угля. С этой минуты все в уме Жака перемешалось, позднее ему ни разу не удавалось в точности восстановить, что именно происходило дальше. В его ушах звенели взрывы смеха, такого веселого, что чужое счастье невольно передавалось и ему, внося в душу умиротворение. Доехал ли он до Отейя вместе с женщинами? Возможно, только он никак не мог припомнить — сошли они там или нет. Сам он в конечном счете очутился на берегу Сены, но не мог понять как. Лишь одно Жак отчетливо знал: стоя на высоком откосе, он швырнул в воду нож, который до тех пор судорожно сжимал в кулаке. Что было дальше, он не ведал, он был точно в дурмане, словно душа его покинула телесную оболочку, откуда — когда Жак швырнул нож — ушел и тот, другой. Машинист, должно быть, долгие часы бродил по улицам и площадям, не выбирая направления, без цели. Перед глазами у него плыли смутные фигуры людей, неясные очертания домов. Без сомнения, он заходил куда-то поесть, в какой-то битком набитый зал, — перед его мысленным взором отчетливо вставали белые тарелки. В голове у него крепко засело также воспоминание о красном объявлении на окнах запертой лавчонки, а все, что было потом, погрузилось в черную бездну, в небытие, где уже не было ни времени, ни пространства и где сам он недвижно покоился, быть может, на протяжении целых веков…