Пошехонская старина

– Брось ты это, сделай милость! – приступил он к вольнодумцу.

– Что такое «это»?

– Книжки брось!

– У меня и книжек в заводе нет. Купить – не на что; выпросить – не у кого.

– Ну, разговаривать брось.

– Неужто и разговаривать нельзя?

– Стало быть, нельзя. Вот я тебя до сих пор умным человеком считал, а выходит, что ни капельки в тебе ума нет. Говорят, нельзя – ну, и нельзя.

Однако кутерьма кой-как улеглась, когда сделалось известным, что хотя опасность грозила немалая, начальственная бдительность задушила гидру в самом зародыше. Струнников уже снова впал было в забытье, как вдруг зашумел турка, а вслед за тем открылась англо-французская кампания. Прогремел Синоп; за ним Альма, Севастополь…

Рекрутские наборы следовали один за другим; раздался призыв к ополчению; предводители получали бумаги о необходимости поднятия народного духа вообще и дворянского в особенности; помещики оживились, откупщики жертвовали винные порции… Каждому уезду предстояло выставить почти целую армию, одетую, обутую, снабженную продовольствием.

Я не говорю, чтобы Струнников воспользовался чем-нибудь от всех этих снабжений, но на глазах у него происходило самое наглое воровство, в котором принимал деятельное участие и Синегубов, а он между тем считался главным распорядителем дела. Воры действовали так нагло, что чуть не в глаза называли его колпаком (в нынешнее время сказали бы, что он стоит не на высоте своего призвания). Ему, впрочем, и самому нередко казалось, что кругом происходит что-то неладное.

– Неразбериха пошла! в отставку подавать пора! – твердил он, уныло поникая головой.

Но, разумеется, в отставку не подал, да и помещики наши не допустили бы его до этого, хотя Галопен, по случаю ополчения, опять посетил наш край, предлагая свои услуги.

Но все на свете кончается; наступил конец и тревожному времени. В 1856 году Федор Васильич съездил в Москву. Там уже носились слухи о предстоящих реформах, но он, конечно, не поверил им. Целый год после этого просидел он спокойно в Словущенском, упитывая свое тело, прикармливая соседей и строго наблюдая, чтоб никто «об этом» даже заикнуться не смел. Как вдруг пришло достоверное известие, что «оно» уже решено и подписано.

Первый сообщил ему эту весть вольнодумец Перхунов.

– Слышали? – произнес он шепотом, чуть не на цыпочках входя в кабинет.

– Чего слышать! всех глупостей не переслушаешь! – отрезал Струнников совершенно уверенно.

– Волю дают!

– А ты знаешь ли, что я тебя за эти слова к исправнику отправлю, да напишу, чтобы он хорошенько тебя поучил! – пригрозил Федор Васильич, не теряя самообладания.

– Мне что ж… отправляй, пожалуйста! Я собственными глазами, два часа тому назад в «Ведомостях» читал.

– И это соврал. Не мог ты читать, потому что этого нет. А чего нет, так и в «Ведомостях» того не может быть.

– Да говорят же тебе…

– Нет этого… и быть не может – вот тебе и сказ. Я тебя умным человеком считал, а теперь вижу, что ни капельки в тебе ума нет. Не может этого быть, потому ненатурально.

– Напечатано, тебе говорят.

– И напечатано, а я не верю. Коли напечатано, так всему и верить? Всегда были рабы, и всегда будут. Это щелкоперы французы выдумали: перметте-бонжур да коман ву порте ву [51] – им это позволительно. Бегают, куцые, да лягушатину жрут. А у нас государство основательное, настоящее. У нас, брат, за такие слова и в кутузке посидеть недолго.

Но не прошло и четверти часа, как прикатил Петр Васильич Кутяпин. И он вошел на цыпочках, словно остерегался, чтобы даже шаги его не были услышаны, кому ведать о сем не надлежит.

– Волю… волю дали! – начал он, притаив дыхание.

– Да что вы, взбеленились, что ли? – прикрикнул Струнников, наступая на Кутяпина, так что тот попятился.

– В газетах… помилуйте!

За Кутяпиным с села прибежали: Корнеич, два брата Бескормицыны, Анна Ивановна Зацепова. Эти не читали в газетах, но тоже слышали.

– Что ж это такое, Федор Васильич, с нами будет? – приставала госпожа Зацепова.

– Что будет, то и будет – только и всего! Отстаньте, без вас тошно.

Струнников продолжал стоять на своем, но вестникам гибели все-таки удалось настолько его разбудить, что он взволновался.

– Эй, кто там! водки и закусить. Гоните верхового к старику Бурмакину! Сказать, что Федор Васильич, мол, кланяется и просит газету почитать.

Увы! «оно» было действительно напечатано. Хотя, по-видимому, дело касалось только западных губерний, а все-таки… Однако Струнников и тут не убедился.

– Ну что ж, так и есть! на мое и вышло! – торжествовал он, – там поляки; они бунтовщики, им так и нужно. А мы сидим смирно, властям повинуемся – нас обижать не за что.

– Ладно; надейся! – поддразнивал Перхунов, – ты же все твердил: молчи да не рассуждай! – вот и домолчались.

– А по-моему, за то, что мы болтали да вкривь и вкось рассуждали, – за это нас Бог и наказывает!

– За то ли, за другое ли, а теперь дожидайся от губернатора бумаги. Уж не об том будут спрашивать, зачем ты вольный дух распускаешь, а об том, отчего у тебя в уезде его нет. Да из предводителей-то тебя за это – по шапке!

И действительно, не прошло недели, как Федор Васильич получил официальное приглашение пожаловать в губернию. Вспомнились ему в ту пору его же вещие слова, которыми он некогда напутствовал станового пристава: за хорошими делами вызывать не будут.

Когда он приехал в губернский город, все предводители были уже налицо. Губернатор (из военных) принял их сдержанно, но учтиво; изложил непременные намерения правительства и изъявил надежду и даже уверенность, что господа предводители поспешат пойти навстречу этим намерениям. Случай для этого представлялся отличный: через месяц должно состояться губернское собрание, на котором и предоставлено будет господам дворянам высказать одушевляющие их чувства.

– А теперь, господа, возвратитесь в свои уезды, – сказал губернатор в заключение, – и подготовьте ваших достойных собратий. Прощайте, господа! Бог да благословит ваши начинания!

– Вы бы, вашество, заступились за нас! – молвил Струнников среди общего молчания.

– Чего-с?

– Попросили бы, вашество, за нас!

– Ах, Федор Васильич, Федор Васильич! – сообразил наконец губернатор, – я сам дворянин, сам помещик – неужто же я не понимаю? Н-н-н-о!

Он поднял указательный палец, развел руками и удалился. Совещание кончилось.

В половине декабря состоялось губернское собрание, которое на этот раз было особенно людно. Даже наш уезд, на что был ленив, и тот почти поголовно поднялся, не исключая и матушки, которая, несмотря на слабеющие силы, отправилась в губернский город, чтобы хоть с хор послушать, как будут «судить» дворян. Она все еще надеялась, что господа дворяне очнутся, что начальство прозреет и что «злодейство» пройдет мимо.

Последовал церемониал открытия собрания. Очередные дела, а в том числе и баллотировку, обработали живо. Через трое суток наступил судный день. Все съехавшиеся были к полудню налицо в зале собрания, так что яблоку было упасть негде. Гул от множества голосов волнами ходил по обширной зале, тот смутный гул, в котором ни одного членораздельного звука различить нельзя. Из буфета доносились соблазнительные звуки приготовляемой закуски. Наконец из общей толпы выделился почтенный старичок, губернский предводитель, и мерными шагами начал всходить на возвышение, к губернскому столу. В зале мгновенно воцарилась мертвая тишина.

– Господа! я имею предложить на ваше обсуждение очень важное сообщение, – начал губернский предводитель взволнованным голосом, – прикажете прочитать?

– Читайте! читайте!

Предводитель медленно, с расстановкой, прочитал бумагу, в которой присутствующие приглашались к принесению очень важной жертвы и высказывалась надежда, что они и на этот раз, как всегда, явят похвальный пример единодушия и содействия.