Василий Теркин

— Антон Пантелеич?.. Вы тут? — окликнул он.

Ему никто не ответил. Но дверь скрипнула, и просунулась голова в ночном чепце.

— Чего не угодно ли?

Голос был еще не старый. В просторной комнате от одной свечи было темновато. Лица он сразу не мог рассмотреть.

Но тотчас же сообразил, что это, должно быть, ключница или нянька.

— Войдите, войдите, матушка! — пригласил он ее очень ласково.

Вошла старушка, с бодрым, немного строгим лицом, в кацавейке, небольшого роста, видом не старая дворовая, а как будто из другого звания. Чепец скрывал волосы. Темные глаза смотрели пытливо.

— Мы с вами соседи?

— Так точно. Я вот тут. Только вы не извольте беспокоиться. Меня не слышно. А может, чего вам не угодно ли на ночь? Кваску или питья какого?

— Спасибо! У меня таких привычек нет.

Спать ему не хотелось. Он посадил ее рядом с собою на диван. стр.417

— Утром рано изволите просыпаться? У нас господа — поздно. Кофею угодно или чаю?

— Чайку соблаговолите.

— Очень хорошо.

Тон у нее был особенный — вежливый, без подобострастия или наянливости.

— Вы не нянюшка ли барышни, Александры Ивановны? — спросил Теркин и пододвинулся к ней.

— Вынянчила, сударь, и не ее одну, а и маменьку их.

Губы ее, уже бесцветные, чуть-чуть вздрогнули.

— Славная барышня!

— Понравилась вам? Совсем еще малолетняя… Не по летам, а по разуму. Ее-то бы и надо всем поддержать и наставить, а вместо того…

Она не договорила.

В ее голосе заслышалась горечь.

— Вы меня не осудите, батюшка, — начала она полушепотом и оглянулась на дверь в переднюю. — Я ведь день-деньской сижу вот здесь, во флигеле. И Саню-то не вижу по целым неделям — в кои-то веки забежит. Чуть не так скажешь — сейчас: "ах, няня, ты ворчунья!" А у меня душа изныла. Вас имею удовольствие видеть в первый раз и почему-то заключаю, что вы — человек благородный.

Эти выражения показались Теркину странными.

— Вы, матушка, из старых дворовых?

— Нет, сударь, — почти обидчиво ответила Федосеевна. -

Я никогда в рабском звании не состояла. К родителям

Санечкиной маменьки я поступила в нянюшки по найму.

Папенька мой служил писцом в ратуше, умер, нас семь человек было.

— А-а, — протянул Теркин, — понимаю. К питомице вашей привязались, потом и дочь ее вынянчили?

— Так точно. Позвольте ваше… имени и отчества вашего не имею чести знать.

— Василий Иваныч.

— Дошло и до меня, Василий Иваныч, что вы покупаете всю вотчину.

— Пока еще об одной лесной даче идут переговоры.

— Все, все хотят они спустить, — она кивнула головой туда, где стоял большой дом. — Сначала это имение, а потом и то, дальнее. Старшая сестрица отберет все у братца своего, дочь доведет до распутства и вы гонит… стр.418 иди на все четыре стороны. Вы — благородный человек, меня не выдадите. Есть во мне такое чувство, что вы, Василий Иваныч, сюда не зря угодили. Это перст Божий! А коли нет, так все пропадом пропадет, и Саня моя сгинет.

Через полчаса он уже узнал про мать Сани, про «ехидну-горбунью», про ее злобу и клевету, про то, как Саню тетка Марфа приучает к наливке и сводит "с межевым", по наущенью той же горбуньи. Мавра

Федосеевна клялась, что ее барыня никогда мужу своему не изменяла и что Саня — настоящая дочь Ивана Захарыча.

— Каждое после обеда, батюшка, толстуха угощает их с тем прохвостом, — она так звала Первача, — и когда он ее загубит, ехидна-то и укажет братцу — вот, мол, в мать пошла, такая же развратница; либо выдаст за этого межевого, — они вместе обводят Ивана Захарыча.

Да и не женится он. Не к тому дело идет. К одному сраму!..

— А сама Александра Ивановна, — спросил Теркин, — он ей приглянулся, н/ешто?

— И-и, сударь, ведь она еще совсем птица.

— Птица! — повторил он с тихим смехом.

— Поет, прыгает… кровь-то, известное дело, играет в ней.

Кто первый подвернется… Я небось вижу от себя, из своей каморки… что ни день — они ее толкают и толкают в самую-то хлябь. И все прахом пойдет. Горбунья и братца-то по миру пустит, только бы ей властвовать. А у него, у Ивана-то Захарыча, голова-то, сами, чай, изволите видеть, не больно большой умственности.

"Что же я-то могу сделать?" — подвертывался ему вопрос, но он его не выговорил. Ему стало жаль эту милую Саню, с ее ручками и голоском, с ее тоном и простодушием и какой-то особенной беспомощностью.

— Простите меня, Василий Иваныч, почивать вам мешаю. Может, Господь вас послал нам как ангела- избавителя. Чует мое сердце: ежели благородный человек не вступится — все пропадет пропадом. Думала я к предводителю обратиться. Да у нас и предводитель-то какой!.. Слезно вас прошу… Покойница на моих руках скончалась. Чуяла она, каково будет ее детищу… В ножки вам поклонюсь.

Мавра Федосеевна привстала с дивана и хотела опуститься на колени. Теркин удержал ее за обе руки и потом потрепал по плечу. стр.419

— Спасибо за доверие. Жаль барышню! Этого ловкача межевого можно сократить. Я еще побуду у вас…

— Не осудите меня, простите за беспокойство.

Он проводил ее до двери и сказал вслед:

— Покойной ночи! Еще раз спасибо!

В постели он лежал с открытыми глазами, потушил свечу и не мог сразу заснуть, хоть и много ходил за целый день.

"Ангел-избавитель!" — повторил он, улыбаясь в темноте.

Он — скупщик угодий, хищник на взгляд всякого бывалого человека!

Федосеевна говорила правду. Эта горбунья — в таком именно вкусе, да и та чувственная толстуха. Первача он подозревал в сильной жуликоватости. Отец — важное ничтожество… Если милая девушка действительно жертва злобности этой ехидной тетки, отчего же и не спасти ее?

Но как?

Правду говорил он Сане про судьбу. Что она выделывает? Васька Теркин, крестьянский мальчишка, лазивший на колокольню, безумно мечтал о том, какое счастье было бы обладать усадьбой и парком на том берегу Волги, и может купить теперь и то, и другое, в придачу к лесной даче.

Почему же нет? Компания одобрит всякое его действие.

В три-четыре года он с ней сквитается. Парк — его, дом — его. Но неужели он в этаком доме поселится один?

На этом вопросе он заснул.

XXI

Утро занялось мягкое, немножко влажное; дымка — розовато-голубая — лежала над Заволжьем. В парке на ядреных дубках серебрились звездочки росы.

Все еще спали, когда Антон Пантелеич Хрящев вошел в аллею лип и замедленным шагом приближался к площадке со скамьей, откуда вид на село Заводное был лучше всего.

Он тихо улыбался, посматривал во все стороны, любуясь блестящей листвой дубов и кленов по склонам ближайшей балки, спускавшейся к реке. Низкая поросль орешника окутывала там и сям стволы крупных стр.420 деревьев, и белая кора редких берез выделялась на зеленеющих откосах.

— Будет ведро! — шепотом выговорил он.

У него была привычка, когда он оставался один, произносить вслух свои мысли.

От деревьев шли чуть заметные тени, и в воздухе роились насекомые. Чириканье и перепевы птиц неслись из разных углов парка. Пахло ландышем и цветом черемухи. Все в этом году распустилось и зацвело разом и раньше. Его сердце лесовода радовалось. Для него не было лучших часов, как утренние в хорошую погоду или ночью, в чаще «заказника», вдоль узкой просеки, где звезды смотрят сверху в щель между вершинами вековых сосен.

И садоводство он любил, хотя и не выдавал себя за ученого садовника. Его привлекали больше фруктовые деревья, прививка, уход за породами, перенесенными с юга. Бывало, если ему удавалось, хоть в виде кустика, вывести какое-нибудь южное деревцо, он холил его как родное дитя и сам говаривал, что носится с ним "ровно дурень с писаной торбой".

В этом парке он находил растительность богаче, чем можно было бы ожидать, судя по "градусу широты", Антон

Пантелеич придерживался научных терминов, и объяснял такое богатство удачным положением. Балки, круто поднимавшиеся к усадьбе, защищали низины парка, обращенного на юго-запад поворотом реки.