Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

А прочие, покачивая головой и постукивая кулаком по столу, стали говорить об упрямом невежестве мужиков.

— Н-да… Но не думаете ли вы все-таки, что мы верим вашей болтовне? — спросил Антонио Менгарино, уязвленный ироническим отношением к его словам. В его душе, как и в душе двух других крестьян, пробудились недоверие и природная вражда к барам.

Так, значит, их не хотят посвящать в тайны совета? С ними обращаются, как с мужиками? Ну и негодяи же они, черт возьми!..

— Делайте что хотите, а мы уходим, — с горечью заключил старик, надевая шляпу.

И три крестьянина с достоинством молча вышли из залы.

Когда они очутились среди полей, усаженных виноградом и засеянных кукурузой, Джулио Читрулло, остановившись, чтобы закурить трубку, проговорил:

— Пусть они поберегутся! На этот раз мы будем знать, как сбить с них спесь, черт возьми!.. Я не хотел бы быть на месте головы.

Между тем страх перед приближающейся эпидемией охватил все население. Вокруг фруктовых деревьев, вокруг виноградных кустов, вокруг цистерн и колодцев неустанно сторожили крестьяне, кого-то подозревая и кому-то угрожая. Ночную тишину то и дело нарушали ружейные выстрелы, взбудораженные собаки лаяли всю ночь напролет. Нарекания на правителей возрастали с каждым днем. Ко всем мирным полевым работам крестьяне приступали с какой-то небрежностью и нетерпением. В полях раздавались импровизированные песни, призывающие к мятежу.

Немного позже старики начали припоминать прошлые эпидемии, подтверждая веру в умышленное отравление народа. Однажды в 54-м году несколько крестьян, собирая виноград в Фонтанелле, заметили в листве фигового дерева какого-то человека; они заставили его слезть и убедились, что у него спрятан пузырек с желтоватой мазью. Угрозами они принудили его проглотить содержимое пузырька, после чего этот человек — это был падуанец — упал, начал царапать руками землю, весь посинел, выпучил глаза, вытянул шею, и изо рта его полилась зеленая пена. В Сполторе, в 37-м году, кузнец Циникке убил на площади правителя канцелярии дона Антонио Рапино, мор вдруг прекратился, и страна была спасена.

Потом мало-помалу стали возникать различные слухи, переходить из уст в уста и принимать чудовищные размеры. Между прочим утверждали, что в ратуше хранится семь ящиков с ядом, присланным правителями, чтобы развозить его по деревням и примешивать к соли. Ящики были зеленые, обитые железом, с тремя замками. Голове пришлось заплатить семь тысяч дукатов, чтобы зарыть эти ящики в землю и освободить страну от беды. Рассказывали также, будто правители предлагали голове по пяти дукатов за каждого покойника: слишком велико было народонаселение, и бедняков следовало поубавить. Голова уже составлял списки. О, на этот раз негодяй голова не разживется!

Так росло волнение. Крестьяне ничего не покупали на пескарском рынке и перестали снабжать его своими товарами. Перезревшие фиги падали с деревьев и гнили на земле. Среди виноградных листьев оставались нетронутыми спелые гроздья. Мелкие ночные кражи из садов прекратились, так как воры боялись срывать отравленные плоды. Соль — единственный товар, который забирали в городских лавках, — предварительно давали собакам и кошкам, чтобы убедиться в том, что она не отравлена.

Однажды распространилась новость, будто в Неаполе христиане мрут как мухи. Услышав название Неаполя, этого великого королевства, где некогда так повезло Иоанну Бесстрашному, воображение крестьян разыгралось.

Наступило время сбора винограда. Но, так как скупали весь местный виноград ломбардские торговцы и отправляли на север, чтобы изготовлять из него тонкие вина, то оживление, сопровождающее обыкновенно приготовление молодого вина, было ничтожно, почти не видно было голых ног, пляшущих в больших кадках, и почти не слышно было хоров женских голосов.

Но когда сбор винограда был закончен и со всех деревьев были сняты плоды, страхи и подозрения мало-помалу улеглись, теперь правителям было бы не так удобно разбрасывать отраву.

Благотворные дожди пролились на поля. Земля, пропитанная влагой, легко бороздилась плугом, приятно было под теплыми лучами осеннего солнца засевать пашню, и молодая луна своим мягким светом благотворно влияла на посевы.

Однажды утром по всем окрестностям вдруг распространился слух, будто в Вилларсале, вблизи дубов дона Сеттимио, на правом берегу реки, скончались три женщины, поев супа с макаронами, купленными в городе. Всех крестьян охватило негодование, тем более что они уже было успокоились и начали проникаться уверенностью, что опасность миновала.

— Ага, ну конечно, этот негодяй, видно, не хочет отказаться от дукатов… Но нам-то он ничего не может сделать, так как плодов у нас уже нет, а в Пескару мы не ходим.

— Предатель голова ведет нечестную игру.

— Он хочет уморить нас? Проворонил, жалкий проходимец, теперь поздно… кто раньше издохнет…

— Куда он может подсыпать яду? В макароны, в соль? Но ведь макарон мы не едим, а соль даем сначала кошкам и собакам.

— Ага, господи!.. Что нам, бедным людям, делать?

Со всех сторон сыпались упреки, сопровождаемые насмешками и бранью по адресу членов ратуши и властей.

Но вот в Пескаре вдруг заболело несколько человек из простого народа. Наступал вечер, и вместе с речной прохладой на все дома спускался страх смерти. На улицах собирались толпы народа и шли к ратуше; голова, советники и жандармы, жалкие в своем замешательстве, ходили вверх и вниз по лестницам, все разом громко говорили, производя сумятицу и не зная, на что решиться, куда идти и какие меры предпринять. Естественно, что душевное волнение отразилось прежде всего на их желудках.

Все они, услышав зловещее урчание в кишечнике, страшно испугались, зуб не попадал на зуб, они многозначительно поглядывали друг на друга и быстро расходились по домам. Еды в этот день никто не коснулся.

Когда совершенно стемнело и паника несколько улеглась, полицейские стали зажигать на перекрестках улиц костры из серы и смолы. Багровое пламя озарило стены и окна, противный запах смолы распространился по всему объятому ужасом городу. Издали казалось, будто конопатчики на берегу освещенного луной моря смолят кили судов.

Так свершилось нашествие на Пескару азиатской холеры.

Эпидемия, извиваясь вдоль реки, забиралась в прибрежные деревушки, где были низенькие избы, населенные матросами и мелкими ремесленниками.

Почти все больные умирали, так как не желали принимать никаких лекарств. Никакие убеждения не действовали на них. Анизафине, горбун, продававший солдатам воду с ананасным сиропом, увидя пузырек с лекарством, крепко сжал губы и покачал головой в знак отказа. Доктор стал уговаривать его, сначала он сам отпил половину лекарства, после чего почти все присутствующие прикоснулись губами к горлышку пузырька. Анизафине продолжал отрицательно качать головой.

— Да посмотри, — воскликнул доктор, — ведь мы пили раньше тебя!..

— Ха-ха-ха! — засмеялся Анизафине. — Но ведь когда вы уйдете, то примете противоядие.

Вскоре после того Анизафине умер.

Чанкине, полоумный мясник, проделал то же самое. В конце концов доктор должен был насильно влить ему в рот лекарство. Чанкине с гневом и ужасом выплюнул все и стал осыпать бранью всех присутствующих, несколько раз он пытался подняться, чтобы убежать; он умер в припадке бешеной злобы в присутствии двух растерявшихся жандармов.

Общественные столовые, устроенные благодаря содействию благотворителей, первое время принимались народом за лаборатории ядовитых веществ. Нищие предпочитали терпеть голод, нежели есть мясо, приготовленное там. Константине ди Коррополи поддерживал недоверие своих земляков. Он ходил вокруг столовых и всякий раз с красноречивым жестом повторял:

— А меня-то вы сюда не заманите!

Каталана ди Джисси первая победила страх. После некоторого колебания она вошла в столовую и осторожно проглотила несколько маленьких кусочков мяса, прислушиваясь к действию пищи на желудок, и маленькими глотками стала пить вино. Потом, почувствовав подкрепление своих сил, она улыбнулась от удивления и удовольствия. Все нищие поджидали ее у входа. Увидя ее целой и невредимой, они гурьбой бросились к дверям, так как всем им хотелось есть и пить.