Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

— Я всё это видела, Нина, и всё испытала, — сказала тётка, уныло покачав головой, — я знаю, что это одна лишь суета.

— Но, тётушка, я ещё ничего не видела, ничего не испытала, и потому ничего не знаю.

— Да, моя милая, в твои лета я любила ездить на балы, принимать участие в parties-de-plaisir (увеселениях), ни о чем больше не думала, как только о нарядах; ни чего не желала, чтоб только восхищались мной.

— Я испытала всё это, и во всём увидела одну суету.

— Я тоже хочу испытать всё и тоже увидеть суету. Да, да; непременно хочу. Со временем я буду такой же серьёзной и такой же степенной, как и вы, тётушка; но до той поры я хочу побаловать себя. Посмотрите; как вам нравится этот розовый атлас? Если б из этого атласа сделан был саван, то и тогда не удостоился бы он такого печального, мрачного взгляда.

— Дитя, дитя! Всё это тленно, как тленен наш мир! Стоит ли терять столько времени, — стоит ли думать о нарядах!

— А как же, тётушка Несбит, вы сами вчера потеряли два часа, думая о том, как лучше расположить полотнища вашего чёрного шёлкового платья: вниз узором или вверх? Я не вижу причины, по которой бы следовало думать о чёрном платье больше, чем о розовом.

Взглянуть на предмет с этой точки зрения, никогда и в голову не приходило доброй старушке.

— А вот и ещё, тётушка! Перестаньте хмуриться! Загляните лучше вот в этот картон с бархатными цветами. Вы знаете, что я дала себе слово привезти их из Нью-Норка целую груду. Вы знаете, что я люблю цветы; не правда ли, как это мило? И это всё подражание, и подражание такое превосходное, что вы едва ли отличите их от натуральных. Посмотрите: вот это махровая роза; вот это душистый горошек: ведь так и кажется, как будто сейчас с ветки; а вот гелиотроп... вот жасмин... вот цвет померанца, вот камелия.

— Да отвратятся взоры мои от суеты человеческой! — воскликнула мистрисс Несбит, зажмурила глаза и, покачав головой произнесла несколько строк из гимна о тленности всего земного.

— Тётушка! Я заметила, что у вас есть огромный запас страшных гимнов о тленности, о прахе, о червях, и тому подобном.

— Я вменяю себе, дитя моё, в священную обязанность читать подобные гимны, видя, что ты до такой степени увлекаешься тленными, греховными вещами.

— Неужели, тётенька, бархатные цветы тоже греховны?

— Да, моя милая: они греховны потому, что отнимают у нас и время и деньги, потому что отвлекают наш ум от более серьёзных предметов.

— Зачем же, тётушка, Господь создал и камелии, и розы, и померанцы? Мне кажется, именно за тем, чтоб создать цветы; именно за тем, чтоб природа не казалась траурною, не была похожа на серый и холодный камень. Если вы выйдете сегодня в сад, да посмотрите на олеандры, на мирты, на гвоздики, на розы, на тюльпаны, я уверена, что вам будет легче на душе.

— Нет, дитя моё, мне стоит только выйти за двери, и я захвораю. Вчера Мили оставила маленькую щель в окне, и я уже раза три или четыре чихнула. Нет, прогулка в саду мне решительно вредна; одно прикосновение ног моих к сырой земле для меня весьма нездорово.

— Но, тётушка, я всё-таки думаю, что если б Господь не хотел, чтоб мы носили розы и жасмин, он бы их не создал. Любить цветы и носить их, это одно из самых естественных желаний в мире.

— Да; это только даёт пищу тщеславию; это только развивает стремление к щегольству, а с ним вместе и желание нравиться.

— Не думаю, чтоб это было тщеславием, а тем более желанием нравиться. Моё единственное желание заключается в том, чтоб иметь возможность одеваться в лучшие наряды. Я люблю всё прекрасное, потому что оно прекрасно; люблю носить хорошенькие платья, потому что в них я сама могу казаться хорошенькой.

— Прекрасно, дитя моё, прекрасно! Ты хочешь украшать своё жалкое бренное тело, чтоб казаться хорошенькой! Прекрасно!

— Разумеется. И почему же нет? Я бы хотела на всю жизнь остаться хорошенькой.

— Ты, кажется, уж очень много думаешь о своей красоте, — сказала тётушка Несбит.

— Да; потому что я знаю, что я действительно хорошенькая. Я даже просто скажу, мне самой нравится моя наружность, это так. Я знаю, что вовсе не похожа ни на одну из ваших греческих статуй. Знаю также, что я не красавица, что красотой своей мне не пленить целый свет; я так себе, хорошенькая, ни больше ни меньше, потому люблю цветы, кружева и другие наряды, и не думаю, что люблю их во вред своей душе; не думаю также, чтоб ваша скучная беседа о тленности, бренности и червях, которую вы всегда развиваете передо мной, послужила мне в пользу.

— Было время, дитя моё, когда и я думала, как ты думаешь теперь, но я узрела в этом своё заблуждение.

— Если я должна забыть мою любовь ко всему светлому, ко всему живому, ко всему прекрасному, и променять это всё на ваши скучные книги, то пусть лучше зароют меня живую в могилу, и тогда всему конец!

— Ты говоришь, моя милая, против внушений своего сердца.

Разговор этот был прерван приходом весёлого, бойкого, курчавого маленького мулата: он принёс завтрак мистрисс Несбит.

— А! Вот и Томтит, сказала Нина, — опять собирается сцена! Посмотрим, позабыл ли он, чему его учили?

Томтит разыгрывал в домашнем быту фамилии Гордон в своём роде немаловажную роль. Он и его мать были собственностью мистрисс Несбит. Его настоящее имя было респектабельно и общеупотребительно, его звали Томасом; но так как он был из тех беспокойных, исполненных жизни и огня маленьких созданий, которые, по-видимому, существуют на белом свете только для того, чтоб возмущать спокойствие других, то Нина прозвала его Томтитом {Tomtit, синичка. Прим. пер.}; это прозвание было принято единодушно всеми, как самое верное и поясняющее все качества маленького шалуна. Постоянный приток и водоворот резвости и шалости, казалось, проникал всё его существо. Его большие, лукавые, чёрные глаза постоянно искрились огнём; постоянно смеялись, так что не возможно было встретиться с ними, не улыбнувшись в свою очередь; чувство почтительности, казалось, ещё вовсе не было пробуждено в его курчавой головке. Ветреному, беспечному, безрассудному, жизнь казалась ему только порывом весёлости. Единственное нарушение безмятежной жизни мистрисс Несбит заключалось в её беспрерывных, хронических нападениях на Томтита. Раз пятьдесят в течение дня старая леди принималась уверять его, что его поведение изумляет её, и столько же раз Томтит отвечал ей широкой улыбкой и показывал при этом ряд белых прекрасных зубов, вовсе не сознавая отчаяния, в которое приводил он подобным ответом свою госпожу. При настоящем случае, когда Томтит вошёл в комнату, его взоры привлечены были великолепием нарядов, лежавших на постели. Поспешно опустив поднос на первый попавшийся стул, он с быстротою и гибкостью белки подскочил к постели, сел верхом на подножную скамейку и залился весёлым смехом.

— Ах, мисс Нина! Откуда взялись такие прелести? Тут и для меня есть что-нибудь, не правда ли, мисс Нина?

— Видишь, каков этот ребёнок! — сказала мистрисс Несбит, качаясь в кресле, с видом мученицы. — И это после всех моих увещаний! Пожалуйста, Нина, не позволяй ему делать подобные вещи; это подаст ему повод и к другим нелепостям.

— Том! Сию минуту встань, негодный! Подай стол и поставь поднос... Сейчас! — вскрикнула Нина и, топнув ножкой, засмеялась.

Томтит повторил прыжок, выпрямился, схватил столик, начал танцевать с ним, как будто в руках его была дама, и наконец, сделав ещё прыжок, поставил столик подле мистрисс Несбит. Мистрисс Несбит приготовилась ударить его, но Томтит быстро отвернулся, и предназначаемый удар опустился на столик, с силою, неприятною для доброй леди. — Мне кажется, этот мальчик создан из воздуха, никогда не могу попасть в него! — сказала старуха и лицо её покрылось ярким румянцем.

— Право, он хоть святого выведет из терпения!

— Действительно, тётушка; и даже двух святых, таких как вы и я. Томтит, негодный! — сказала Нина, погладив своею маленькою ручкою курчавые волосы мальчика, — будь умником теперь, и я покажу тебе мои наряды. Поди поставь поднос на столик... Что же ты стоишь, повеса!