Современная вест-индская новелла

Однако, сынок, я убедился в том, что есть на свете существа, которые хотя и обладают человеческим обличьем, но не могут быть причислены к человеческому роду. Того, кто способен без волнения смотреть на такое диво, кого не потрясает эта совершенная красота, нельзя считать человеком. Да, конкистадоры недостойны звания людей; сам мапойя [9] не мог бы породить это племя захватчиков и убийц!

Несколько дней подряд Анакаона вместе со своими бесчисленными танцовщицами, флейтистками и певицами устраивала для приглашенных испанцев, индейской знати и бесчисленных толп народа зрелища, которые никогда не изгладятся из памяти нашей страны. Память о них так сильна, что любой, кто появлялся с той поры на свет в прекрасной Квискейе, от рождения владел искусством танца. И так будет вовеки! Впрочем, то, что в течение недели видели испанцы, прибывшие в Ягуану, нельзя назвать танцами. Это были не танцы, а воплощение самой жизни, олицетворение единственного подлинного сокровища, которым обладает человек, — его души.

Как ты знаешь, последний день этих празднеств стал Кровавым Днем. Гидальго оказались кровожадней свирепых тварей, населяющих море, сушу и воздух, ибо, несмотря ни на что, свершили свое черное дело. Красота была недоступна конкистадорам, они не хотели знать ни о чем, кроме золота. Конкистадоры не были людьми; они оказались хуже зверей.

Предводитель конкистадоров коснулся алькантарского креста, и королева была схвачена. Вся хемесская знать была истреблена, город стерт с лица земли, а народ обращен в рабство. Говорят, что королеву повесили, но я-то знаю, что она была сожжена на костре. Окруженная языками пламени, Анакаона танцевала и пела прекраснейшую из своих песен. Она встретила смерть, как подобает великой самбе, как подобает встретить ее каждому из нас. Танец этот был ее последним преображением, и больше я не скажу тебе о нем ни слова.

Да, сынок! Королева была права, и она победила. Ведь испанцев нельзя было сломить силой оружия! Даже если бы их удалось разгромить, они бы вернулись снова. Так или иначе народ хемессов должен был погибнуть, но то, что Анакаона даровала нашей земле во время торжеств, окончившихся Кровавым Днем, не забудется никогда и пребудет вовеки. Касик Анри передал ее дар неграм и индейцам, сражавшимся при Ксарагуа и Бахорупо. От них он перешел к Падрежану, который в 1804 году возглавил восстание негров, мулатов и замбо… Все мы — дети Золотого Цветка. Когда в конце великой войны за независимость я участвовал в битве при Вертьере — мне довелось быть и там, — я понял, что битва эта была подлинным завершением великих торжеств, устроенных Анакаоной накануне Кровавого Дня. Собственными глазами я видел, как Анакаона плясала и пела перед неистовыми батальонами императора Дессалина, рвущимися на вражеские редуты.

Теперь ты знаешь, сынок, отчего я больше не в силах никого полюбить. На нашем острове немало ослепительных красавиц, но кто вернет мне любовь моего несравненного Золотого Цветка? Мудрено ли, что Старый Карибский Ветер слывет теперь пустозвоном и безумцем…

ОЧАРОВАННЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ

_{Перевод с французского Ю. Стефанова}

Я не был знаком с младшим лейтенантом Виллбарроу и, однако, не могу побожиться, что мы с ним никогда не встречались. Мне кажется, что я уже где-то видел эти беспокойно блуждающие мутно-голубые глаза с белками в кровавых прожилках, этот кривой, горбатый, постоянно к чему-то принюхивающийся нос, нависший над чересчур тонкими губами и тупым, как галоша, подбородком. А его шевелюра, похожая на взъерошенную щетку, вздымалась над его головой наподобие нимба, сияющего вокруг лика великомученика. Вполне возможно, впрочем, что образ этот навеян знакомством с каким-нибудь другим янки-военным, из тех, кого мне довелось встречать в дни моего беспутного детства. О непостижимые и загадочные тайники ребячьего воображения! Детские иллюзии, оседающие на дне души, как песок на дне реки! О память, бесподобная ваятельница, наделяющая объемом, формой, цветом и жизнью тот крохотный и еще не устоявшийся мирок, в котором совсем еще недавно мы беспечно резвились и кувыркались!

Не торопитесь, однако, делать из всего этого вывод, будто младший лейтенант Виллбарроу существовал только в моем воображении. Всем известно, какая тесная дружба связывала меня с шерифом Селомом — мир праху его! — и как он меня любил. Этот добрейший и милейший, хотя подчас и не в меру болтливый старикан, ревностный и благочестивый папалоа [10], был подлинным другом деревьев, зверей и детей. Он-то и передал мне — с тех пор воды утекло уж немало — несколько пожелтевших листков, на которых младший лейтенант изложил свою краткую и странную историю. Он же показал мне и увитую базиликом могилу, где покоится очарованный лейтенант, — невысокое надгробие из кирпича и ракушечника, белеющее на обочине зеленой тропинки всего в нескольких шагах от пещеры, известной под названием «Пасть».

Записки Виллбарроу оказались полубессвязным дневником его переживаний и грез, и без пояснений шерифа Селома мне вряд ли удалось бы прочувствовать до конца терпкую поэзию той диковинной любви, от которой вспыхнула и, подобно бенгальскому огню, почти тотчас же угасла короткая, но необычайная жизнь очарованного лейтенанта среди отрогов гордой горной гряды Бассэн-Кокийо.

Начало этой истории относится примерно к 1913–1914 годам, когда Эрл Виллбарроу состоял в звании унтер-офицера кавалерии Соединенных Штатов. Уроженец Кентукки, бедняк и сирота, он к тому времени все еще не уразумел, на что дана ему жизнь, и жил бездумно и просто, как трава растет, не пытаясь проникнуть в глубины собственной души.

Окончив школу, в которую после смерти родителей его определил дядюшка, майор морской пехоты, Эрл оказался на распутье. Ему не хотелось поступать на металлургический завод — единственное крупное предприятие Чаттануги, типичного городка южных штатов, где прошло его детство. Оно и понятно: ведь как раз на этом заводе погиб его отец, угодив под блюминг. Эрл был не особенно силен в арифметике и потому не имел ни малейших шансов сделаться преуспевающим лавочником или коммивояжером. Профессия букмекера его не привлекала. «Ремесло» гангстера ему тоже не улыбалось, ибо такого рода занятия сопряжены со всевозможными треволнениями, да к тому же в Чаттануге, где явно ощущалась нехватка бандитов и налетчиков, было просто невозможно сколотить собственную шайку. Одно время он загорелся мыслью стать бродячим проповедником и даже основать новую религию, но Библия нагнала на него такую скуку, что он отказался от этой затеи. Что же ему оставалось делать? Податься куда-нибудь? Но куда? Не имея ни настоящих друзей, ни иных развлечений, кроме вечеринок с неизбежной крем-содой, на которые его изредка приглашали случайные знакомые, празднеств в День благодарения, тягостных зрелищ расправы с неграми, имевшими неосторожность косо посмотреть на белую женщину, и прочих нехитрых забав, которыми тешилась его родная Чаттануга, этот долговязый, как оглобля, юнец никак не мог отважиться на какой-либо решительный шаг. Он пробовал выступать в роли агитатора во время очередных губернаторских выборов, пытался заняться бейсболом, вступил в ряды Армии спасения, сотрудничал в местной газете, работал заправщиком на бензоколонке — но все у него не клеилось. В конце концов, вняв увещеваниям дядюшки, который в своих письмах к нему не уставал повторять, что Army [11] — девка хоть куда и уж она-то сумеет избавить его от любых забот, Эрл решил завербоваться. В скором времени, толком и сам не зная почему, он получил звание младшего лейтенанта.

Само собой разумеется, женщины тоже играли какую-то роль в жизни Эрла Виллбарроу. Их было трое: Роза, Дороти и Элеонора. Он никак не мог ни окончательно остановить свой выбор на какой-нибудь из них, ни бесповоротно порвать с одной из этих трех граций. Нерасторжимо слившись в его сердце, они, каждая на свой лад, способствовали поддержанию его размеренных привычек. Между ним и Розой — она была сестрой его одноклассника — некогда возникли ростки полудетской влюбленности, но росткам этим не суждено было не только пробиться и расцвести, они не смогли даже проклюнуться и остались робкой завязью полудружбы-полулюбви. С годами Роза стала на редкость манерной особой. В обществе, на людях, Эрл терпел эту манерность, лишь бы только, оставшись наедине с ним, Роза вновь обретала свою естественность. И однако, ни за что на свете он не согласился бы навеки связать себя с этой девицей — ее просто не хватило бы, чтобы целиком заполнить его душу, ибо, сам того не сознавая, Эрл при всей своей страстности был от природы пуританином и однолюбом.