Демагог и лэди Файр

Все эти домашние дрязги в семейном быту Годдара были уже старая история. Жалобы и слезы Лиззи были уже бессильны рассердить его, и он теперь смотрел на нее просто, как на крест своей жизни.

— Наш брак был ошибкой, Лиззи, — сказал он, — и мы оба в этом давно убедились. Я не был тем мужем, который был тебе нужен, а я, по всей вероятности, должен был остаться холостяком. Но я честно исполнял свой долг перед тобой и — да поможет мне бог — буду всегда его исполнять. Что ты от меня хочешь? Разве я не исполнял когда-нибудь твоих желаний?

Многие женщины, спрошенные таким образом, ответили бы с тоской вслух или про себя: «Любви, немножко страсти, намек на нежность». Но у Лиззи это желание прошло вместе с румянцем на ее щеках. Есть натуры слишком грубые для того, чтобы чувствовать потребность в любви. Вместо этого Лиззи ответила:

— Дай мне денег и позволь мне жить где-нибудь одной.

— Для чего? — возразил он. — Чтобы окончательно погубить себя? Нет, никогда! Если только ты не хочешь вот этого. — И он взял из кучи циркуляров, которые доставлялись ему ежедневно в большом количестве, случайно присланный проспект убежища для одиноких женщин и положил его перед ней. Она взглянула, злобно скомкала его и швырнула в огонь.

— Если ты посмеешь в самом деле сделать это со мной, то берегись! Ты увидишь, чем это кончится! — вскричала она, дрожа от внезапного приступа ярости. — Сколько времени ты потратил, чтобы придумать этот план?

— Никакого плана здесь нет, — возразил Годдар. — Если ты пойдешь туда, то только по своей воле. Мое единственное желание — это беречь тебя и сделать твою жизнь настолько счастливой, насколько это возможно.

Лиззи презрительно фыркнула.

— Зачем же ты выписал тогда эту штуку?

— Я ее получил по почте совершенно случайно.

— Это низкая ложь!

Он перегнулся вперед, схватил ее за руку и мрачно посмотрел ей в глаза. Она, пристыженная, отвела свой взгляд.

— Ты знаешь, Лиззи, я никогда не лгу, — сказал он. — Я тебе говорю, что ты никогда не пойдешь в убежище, если сама этого не захочешь. Ты останешься в моем доме. Но слушай: если это будет еще продолжаться, я принужден буду нанять особую женщину, которая будет смотреть за тобой, как за ребенком. Это будет позором для тебя. Я тебя предупредил, и постарайся взять себя в руки.

Он встал, взял утреннюю газету и быстро стал пробегать ее. Лиззи терла руку, которую он бессознательно крепко сжал, и начала хныкать. Но слезы ее не производили уже никакого действия на Даниэля — слишком они были часты.

Наконец она разразилась громким рыданием.

— Я такая несчастная с тех пор, как умер наш маленький Джэкки! О, господи, зачем я не умерла вместе с ним?

Имя ребенка, умершего три года тому назад, тронуло Даниэля. Из них двоих он, может быть, еще сильнее, чем она, чувствовал эту потерю. Он положил руку на ее плечо и сказал более мягким тоном:

— Это было тяжелое испытание, голубчик! Но не тебе одной — и другим матерям приходится переживать подобное горе.

— И другие женщины тоже желают умереть. Как ужасно быть женщиной!

— Этого не изменить, — угрюмо сказал Годдар, принимаясь опять за газету. — Но можно постараться быть хорошей женщиной.

Горничная принесла вычищенные ботинки и поставила их перед камином. Годдар надел их, зашнуровал, топнул слегка ногой и встал. Теперь он выглядел веселее. Настроение мужчины всегда меняется, когда он скидывает свои утренние туфли.

— Я вернусь сегодня рано к ужину, — сказал он, — так что ты не будешь весь вечер одна. Ну, прощай, и будь умницей!

Она ничего не ответила, хотя он говорил ласково, примирительным тоном, и она знала, по прежнему опыту, что он больше не будет напоминать ей о вчерашнем проступке.

Когда он ушел, она вытащила из кармана капота засаленную книжку бульварного романа и уселась у камина. Вскоре пришла посидеть у нее Эмили. Теперь это была усталая, сморщенная старая девушка. С некоторых пор Даниэль, тайно от жены, давал регулярно обеим сестрам деньги, с тем, чтобы они навещали Лизи. Общества, в обыкновенном смысле этого слова, Лиззи не имела. Одиночество и безделие ее и погубили. Первое время после замужества ей казалось очень интересным носить красивые платья. Ее занимало тогда иметь белые холеные руки и передать всю домашнюю работу прислуге. Затем ее все больше и больше охватывала лень и вскоре вошла уже в привычку. У Лиззи теперь не было никаких занятий, никаких интересов. Даже ее любовь к нарядам бесследно прошла. Она выбирала себе платья, которые легче всего было одеть.

Когда вошла Эмили, она все еще сидела в своем старом капоте и в стоптанных туфлях. Аккуратная и деловитая Эмили возмущенно начала торопить ее одеться поприличнее. Во время переодевания Лиззи, как всегда, начала откровенничать с сестрой, оправдывая себя и обвиняя Даниэля. Но Эмили отнюдь не была склонна сочувствовать ей. Она с шумом задвинула ящик, в котором приводила в порядок разбросанное белье Лиззи, и сердито выдвинула другой.

— Тебе следовало выйти замуж за такого человека, как отец, — сказала она. — Тебе нужен такой муж, который вытаскивал бы тебя за волосы из постели и награждал бы тебя на каждом шагу колотушками. Даниэль слишком хорош для тебя.

Лиззи повернулась и гневно посмотрела на нее, стягивая шнурки корсета.

— Мне иногда хочется, чтобы он меня прибил. Ей-богу! Я его доведу как-нибудь до этого!

— Дан не такой человек, чтобы обращаться с женой, как с собакой.

— Нет. Он обращается со мной хуже — как с кошкой: я недостойна даже его внимания. Он всегда это делал. Может быть, я и дура, но право не требуется большого ума, чтобы замечать, что люди обращаются с тобой, как с грязью.

— Грязь должна быть только благодарна, если такой человек, как Даниэль, снисходит до того, что наступает на нее ногой, — горячо ответила Эмили.

— Так почему же ты сама не вышла за него замуж? — сказала сухо Лиззи.

— Знаете, что, Елизавета Годдар? Вы настоящая дура, — ответила Эмили, — и если вы не находите ничего другого мне сказать, я лучше пойду домой.

Как и всегда в таких случаях, угроза сестры вызвала слезы, затем упреки и наконец просьбы о прощении. Когда мир был заключен, обе сестры отправились за покупками в Кенсингтон Хай Стрит. Лиззи, в знак примирения, купила Эмили шляпу и принялась горячо обсуждать вопрос об ее отделке. Но Эмили опять испортила ей настроение: проходя мимо газетчика, она указала концом зонтика на заголовок в вечернем радикальном листке: «Дан Годдар в Степней — восторженный прием».

— Ну да, я вижу, — сказала сухо Лиззи. — Вероятно, ты думаешь, что я должна пасть ниц перед ним и боготворить его, когда он вернется домой.

Дурное настроение снова вернулось к ней, и она уже сожалела о покупке шляпы.

— Если бы не он, я бы ни за что больше не пришла к тебе, — сказала Эмили.

Таким образом, когда Годдар вернулся домой, он нашел жену надутой и сердитой. Попытка провести вечер дома в уютной обстановке опять — как и много раз раньше — не удалась. В ответ на все его старания поддерживать разговор, Лиззи отделывалась короткими и сухими фразами и наотрез отказалась от его предложения поехать в театр — то, что доставляло ей такую радость в прежние годы. И вместо того отправилась спать в десять часов.

Годдар поднялся в свою комнату и окунулся в работу с рвением человека, который исполнил неприятный долг и может, без зазрения совести, отдаться после того любимым занятиям.

VI.

Это было во вторник в час завтрака. Столовая политического клуба была полна проголодавшимися членами Совета из Спринг-Гарденс. Здесь было много и других политических деятелей, которых интересовали заседания Совета. В воздухе стоял гул многочисленных оживленных голосов. Между столиками бесконечно проходили взад и вперед посетители, приветствовали друг друга, пожимали руки, перебрасывались отрывочными разговорами и замечаниями. Преобладающим тоном в разговорах была самодовольная радость по поводу успешно проведенной важной политической меры, и воображение победителей рисовало уже грандиозные картины дальнейших успехов. Лондон будет иметь висячие сады, как древний Вавилон, а реки Нового Иерусалима не сравняются с прозрачной чистотой воды в Темзе.