Маша

Не ро­дись ты при­гож, а ро­дись счаст­лив, го­во­рят, и прав­ду го­во­рять ис­тин­ную! Ме­ня в мо­ло­дос­ти кра­са­ви­цею ве­ли­ча­ли, а счастье-то мое ка­кое! Ох, мно­го я из­ве­да­ла на сво­ем ве­ку! Муж у ме­ня был буй­ный, гроз­ный. А вот сест­ра из се­бя невг­ляд­ная бы­ла, и сла­бая та­кая, хи­лая, ху­денькая, да та­лан ей бог пос­лал: муж в ней ду­ши не ча­ял, и де­точ­ки рос­ли. Бы­ва­ло, как при­едет мой хмельной да раз­бу­шу­ет­ся, вы­го­нит ме­ня - хоть на дво­ре мо­роз тре­щи, хоть дождь лей: ему ни­по­чем, не по­жа­ле­ет, - я пой­ду к сест­ри­но­му око­шеч­ку, пос­тою, пог­ля­жу… Си­дит она с му­жем, го­во­рят се­бе лю­бов­но, ти­хо у них да сог­лас­но. Сла­ва бо­гу, по­ду­маю, хоть сест­ре та­лан вы­шел! Бы­ва­ло, и не зай­ду к ним, не по­кажусь: что их со­бою пе­ча­лить! Ведь до­га­да­ют­ся, с ка­кой ра­дос­ти позд­ним ве­че­ром бро­жу.

И вот сест­ра-то моя, жи­ву­чи и в при­волье, и в люб­ви, все чах­ла да чах­ла. Нас­та­нет вес­на, све­жая трав­ка пробивает­ся,­ ручьи жур­чат, сол­ныш­ко бле­щет - лю­дям ды­шится во­ль­нее, а она сля­жет: грудь бо­лит, ка­шель ее ду­шит. Да все еще по­дер­жа­лась бы она, мо­жет, на све­те, ес­ли бы не по­мер муж. Ез­дил за дро­ва­ми в не­настье; при­ехал - захвор­ал да на пя­тый день бо­гу ду­шу от­дал. Схо­ро­ни­ла его се­стра, и са­ма крас­но­го ле­та не дож­да­лась.

Перед смертью она и го­во­рит мне: "Сест­ра! Вот я уми­раю, - будь же ты в мо­ем до­му хо­зяй­ка, мо­им де­тям мать. И им бу­дет луч­ше, и те­бе ве­се­лее; ведь и ты си­ро­те­ешь оди­нокою".

А я тог­да уж вдо­вой бы­ла.

Распродала я кой-ка­кие по­жит­ки свои да и пе­реш­ла к се­стриным де­тям. Пос­ле нее двое ос­та­лось: сы­нок и доч­ка. Сын по де­ся­то­му го­ду ос­тал­ся, доч­ка по чет­вер­то­му. До­брые бы­ли де­точ­ки, спа­си­бо им! От­ро­ду мне ви­ду ко­со­го не по­ка­за­ли, сло­ва гру­бо­го не слы­ха­ла от них, по­ко­или ме­ня, по­чи­та­ли. Взрас­ти­ла я их, взле­ле­яла, и ста­ли они мне что род­ные де­ти.

Брат и сест­ра, а не схо­жи бы­ли нра­вом, уж как не схо­жи! Фе­дя был мальчик ве­се­лый, смир­ный, по­кор­ный, а Ма­ша уж та­кая сво­е­обыч­ли­вая, та­кая быст­рая, пыт­ли­вая! Быва­ло, ска­жешь Фе­де: Фе­дя, го­луб­чик! Не де­лай то­го или дру­гого, не хо­ди ку­ды, не го­во­ри че­го, - он по­ко­рит­ся охот­но, - не на­до, так и не на­до! И дру­гим се­бе зай­мет­ся. А Ма­ша до­пытываться ста­нет: да от­че­го, да по­че­му? И свои до­воды у ней най­дут­ся, да еще, слу­ча­ет­ся, и ме­ня-то, ста­ру­ху, с тол­ку собьет, что я ви­но­ва­та вый­ду, а она пра­ва. И ко все­му-то Ма­ша прис­лу­ши­ва­ет­ся, все за­ме­ча­ет, все про­ве­да­ет: что ты ни спро­си - все слы­ша­ла, все зна­ет да еще обсуждает­ сво­им умиш­ком детс­ким. Что это за ду­ша у ней бы­ла зар­ная, жи­вая, не­ук­ро­ти­мая! Что, бы­ва­ло, за­ду­ма­ла - уж сде­лает; за­хо­те­ла че­му на­учиться - на­учит­ся. Ну, вот хоть при­мер­но ска­зать; по­же­ла­лось ей кру­же­во плес­ти. "Где те­бе, Ма­ша, - го­во­рю ей, - ру­чон­ки-то у те­бя ка­кие?" А ей все­го седьмой го­док тог­да по­шел. Она все про­сит: покаж­ите, на­учи­те! Я по­ка­за­ла ей. Си­де­ла моя де­воч­ка, по­читай, что с не­де­лю, пу­та­ла-пу­та­ла, прос­то не ела, не пи­ла, по­ка не вы­училась. Под­хо­дит, мне по­ка­зы­ва­ет, а гла­зен­ки-то так и ся­ют, так и бе­га­ют. Я бе­ру ус­ме­ха­ючись, гля­ну­ла - ди­ву да­лася: ведь вып­ле­ла кру­же­во ров­но, слав­но. И вот так-то во всем, бы­ва­ло, сво­его добьется. А с ви­ду ти­хая и не речис­тая.

Вот по­шел Ма­ше де­ся­тый го­док. Слу­чись мне с Фе­дей в го­род по­ехать, то­го-дру­го­го при­пас­ти на­до бы­ло; еду да и на­ка­зы­ваю Ма­ше: "Смот­ри, Ма­ша, ни­ку­да не от­лу­чись из до­му; жди нас, гос­тин­ца при­ве­зем". Она обе­ща­лась. А сло­во у нее, да­ром что детс­кое, вер­ное, - я спо­кой­но се­бе отъе­хала.

Пока мы ог­ля­де­лись, по­ка за­ку­пи­ли, во­ро­ти­лись до­мой позд­ним ве­че­ром; в из­бу вош­ли - Ма­ша не встре­ча­ет. Ок­ли­ка­ем ее - ти­хо, не­ту. По­дож­да­ли - все не­ту. По­шел Фе­дя к со­се­дям, спро­сил. А со­се­ди рас­ска­зы­ва­ют: "Ма­ша ва­ша все си­де­ла под­ле сво­ей из­бы на за­ва­лин­ке, с на­ши­ми ребя­ти­шками иг­ра­ла; а тут ба­ры­ня про­хо­ди­ла де­рев­ней, оста­но­вилась, пос­мот­ре­ла и спра­ши­ва­ет у ва­шей Ма­ши: "Что это ты так рас­шу­ме­лась? (А они тог­да в кор­шу­ны иг­рали). Свою ба­ры­ню зна­ешь? Чья ты?" Ма­ша оро­бе­ла, что ли, не от­ве­ти­ла, а ба­ры­ня-то ее выб­ра­ни­ла: "Ду­ра рас­тешь, не уме­ешь го­во­рить!" Ма­ша так и сго­ре­ла вся, и зап­ла­ка­ла, а ба­ры­не жал­ко, вер­но, ста­ло: "По­ди сю­да, ду­роч­ка, по­ди ко мне! - го­во­рит. - Что смот­ришь ис­под­лобья, по­ди покло­нись ба­ры­не!" Да ви­дит, что Ма­ша не идет: "Подвед­ите ее ко мне!"-при­ка­зы­ва­ет ре­бя­тиш­кам. Ма­ша как бро­сится бе­жать, и не дог­на­ли. Пос­ле мы ее и не ви­да­ли, не вы­хо­ди­ла на ули­цу. А ба­ры­ня ста­рос­те го­во­ри­ла: "Что ты та­ких дев­чонок не по­сы­ла­ешь хоть в са­ду до­рож­ки чи­стить? Ты по­сы­лай!" При­шел Фе­дя, рас­ска­зал мне; дрогнул­о у ме­ня се­р­д­це. "Где же это Ма­ша де­лась?" - ду­маю. А Фе­дя сам не свой: креп­ко он сест­рен­ку лю­бил. Жда­ли мы, жда­ли, думал­идумали да и пош­ли ее ис­кать, всю де­ревню обош­ли, ок­ли­ка­ем ее по­ти­хоньку - нет как нет! Идем уж до­мой ого­родами со­седс­ки­ми, ко­ноп­ля­ни­ка­ми. Вдруг как бро­сит­ся к нам Ма­ша…

Схватили мы ее на ру­ки, по­це­ло­ва­ли креп­ко: сла­ва бо­гу, жи­ва, наш­лась!

- Пойдем до­мой, Ма­ша! - го­во­рю, не по­ми­наю ей, что она нап­ро­ка­зи­ла, ви­жу - де­воч­ка пе­ре­пу­га­на.

- Дай я те­бя на ру­ках до­не­су, Ма­ша! - го­во­рит Фе­дя, ра­достный та­кой.

Маша все об­ни­ма­ла нас, а тут ста­ла вы­ры­ваться.

- Пойдем до­мой. Ма­ша!

Упирается: "Не пой­ду".

Мы ее уго­ва­ри­вать. "Не пой­ду, не пой­ду… ме­ня ба­ры­ня возьмет!.." Да да­вай при­жи­маться ко мне, про­ситься: "Не от­да­вай­те ме­ня ей! Спрячьте ме­ня!" - Не бой­ся, роднень­кая, не бой­ся! Это те­бя пост­ра­ща­ли только.

Кое-как уго­во­ри­ла ее, при­ве­ла до­мой, ус­по­ко­ила да то­гда уж и го­во­рю ей:

- Маша, че­го ты ба­ры­не-то не от­ве­ти­ла? Не­хо­ро­шо, ди­тя­тко!

Так она и вспых­ну­ла вся.

- Не ма­ленькая ты, Ма­ша, - все уве­щаю, - зна­ешь, чай, что ба­ры­не по­ко­риться на­до; хоть она и су­ро­во при­ка­жет - слу­шаться на­до.

- А ес­ли не пос­лу­ша­ешься? - про­мол­ви­ла Ма­ша.

- Тогда го­ря не обе­решься, го­луб­чик, - го­во­рю. - Лю­бо раз­ве ка­ру-то при­ни­мать?

А Фе­дя да­же сму­тил­ся, смот­рит на сест­ру во все гла­за.

- Убежать мож­но, - го­во­рит Ма­ша, - убе­жать да­ле­ко… Вот трос­тянс­кие ле­тось бе­жа­ли.

- Ну, и пой­ма­ли их, Ма­ша… а ко­то­рые на до­ро­ге по­мер­ли!

- А пой­ман­ных-то в ост­рог по­са­ди­ли, рас­пи­на­ли всяче­с­ки, - го­во­рит Фе­дя.

- Натерпелись они и сты­да и го­ря, ди­тят­ко!

Я го­во­рю, а Ма­ша все свое:

- Да че­го за ба­ры­ню все так сто­ят?

- Она ба­ры­ня, - тол­ку­ем ей, - ей пра­ва да­ны; у ней каз­на есть… так уж ве­дет­ся…

- Вот что! - ска­за­ла де­воч­ка. - А за нас-то кто ж сто­ит?

Мы с Фе­дей пе­рег­ля­ну­лись: что это на нее наш­ло?

- Неразумная ты го­лов­ка, ди­тят­ко! - го­во­рю.

- Да кто ж за нас? - твер­дит.

- Сами мы за се­бя, да бог за нас! - от­ве­чаю ей.