Другой берег

Хулио Кортасар

Другой берег

Завершая данный период писательства — 1937/1945, — я собрал сегодня эти истории, в частности из желания посмотреть: смогут ли они, слабые по своему строению, стать иллюстрацией к басне о пучке прутьев. Всякий раз, когда я отыскивал их в тетрадях по отдельности, я думал, что они нуждаются друг в друге, что в одиночку они погибают. Возможно, они достойны быть вместе и потому, что разочарование от одного рассказа рождало замысел другого.

Я собрал их в книгу, потому что закончил один цикл работы и повернулся лицом к другому, с меньшими просчетами. Одной книгой больше — это значит: одной книгой меньше; приближение к вершине, где ждет последнее — уже совершенное — творение.

Мендоса, 1945

Подражания и переложения

СЫН ВАМПИРА

Пожалуй, все призраки знали, что Дуггу Ван — вампир. Его не боялись — но уступали ему дорогу, когда ровно в полночь он выходил из могилы и направлялся к старинному замку за своей излюбленной пищей.

Облик Дуггу Вана не был приятен глазу. Изрядное количество крови, выпитое им после смерти, — случившейся в 1060 году от рук ребенка, нового Давида, вооруженного меткой пращей, — придало его смуглой коже оттенок, присущий долго пролежавшему под водой куску дерева. Единственной живой частью лица оставались глаза. Глаза, устремленные в этот миг на леди Ванду, что спала младенческим сном в постели, знакомой только с ее легким телом.

Дуггу Ван передвигался бесшумно. Неопределенное состояние жизни-смерти породило в нем качества, не свойственные людям. Одетый в темно-синее, окруженный неизменным облаком каких-то затхлых испарений, вампир бродил по замку в поисках живых резервуаров крови. Появление замораживающих установок вызвало в нем искреннее возмущение. Леди Ванда, охваченная сном, с прикрытыми ладонью — как бы в предчувствии опасности — веками, походила на фарфоровую безделушку — только теплую. А еще на английский газон и на кариатиду.

У Дуггу Вана имелся похвальный обычай — сначала действовать, а затем уже думать. В замке, перед кроватью, когда его рука легчайшим касанием обнажала тело ритмично дышащей статуи, жажда крови начала в нем ослабевать.

Может ли влюбиться вампир? Предания на этот счет безмолвствуют. Дай Дуггу Ван себе труд поразмышлять, он остановился бы, удовольствуясь сосанием жизнетворной крови, на той границе, где начиналась любовь. Но леди Ванда была для него не просто жертвой, не просто желанным угощением. Весь её облик источал красоту, которая боролась — на полпути между двумя телами — с жаждой Дуггу Вана.

Дуггу Ван без промедления, с невероятной горячностью, отдался во власть любви. Ужасное пробуждение леди Ванды мгновенно лишило ее способности сопротивляться. А обморочное состояние — лживое подобие сна — вручило ее, белое сияние в ночи, любовнику.

Конечно, на рассвете, перед уходом, вампир не совладал с собой и слегка укусил в плечо лишившуюся чувств владелицу замка. Позже Дуггу Ван решил для себя, что кровопускание весьма полезно при обмороке. Как и у любого существа, это суждение было продиктовано не возвышенными мотивами, а желанием оправдаться.

В замке собрался целый консилиум из врачей и разных малоприятных умников, день и ночь напролет звучали заклинания и анафемы, и к тому же объявилась сиделка — англичанка по имени мисс Уилкинсон, которая употребляла джин с обезоруживающей простотой. Леди Ванда долгое время находилась между жизнью и смертью (sic). Очень правдоподобное предположение насчет ночного кошмара восторжествовало еще до тщательного осмотра больной. Сверх того, по прошествии некоторого времени женщина уверилась в своей беременности.

Поставленные везде американские замки преградили Дуггу Вану доступ в замок. Вампиру пришлось довольствоваться детишками, овечками и даже — о ужас! — поросятами. Но любая кровь казалась водой по сравнению с той, что текла в жилах леди Ванды. Простая аналогия, — проведению которой не мешала его сущность вампира, — побуждала Дуггу Вана вновь и вновь вспоминать о вкусе той крови, где язык его плавал с наслаждением, как рыба в воде.

Принужденный возвращаться в могилу до рассвета, он спешил к ней с пением первых петухов, шатаясь от неутоленной жажды. Он не видел больше леди Ванду, но все мерил и мерил шагами галерею, в конце которой издевательски желтел американский замок. Дуггу Ван стал чахнуть прямо на глазах.

Иногда, покрытый влагой, распростертый в каменной нише, он размышлял о том, что леди Ванда могла бы родить от него ребенка. Любовь причиняла ему больше страданий, чем жажда. Он подумывал о взломе дверей, о похищении, о постройке новой, вместительной супружеской могилы. И тогда к нему возвращались приступы лихорадки.

Ребенок же спокойно зрел во чреве леди Ванды. Однажды вечером мисс Уилкинсон услышала стоны своей госпожи — и обнаружила ее бледной, в совершенном отчаянии. Дотронувшись до живота, покрытого атласной тканью, леди Ванда твердила:

— Он совсем как отец, совсем как отец.

Дуггу Ван, ожидавший смерти, смерти вампира (что, по объяснимым причинам, сильно его расстраивало), все же питал слабенькую надежду на то, что его сын — такой же ловкий и сметливый, как и он сам, — поможет ему встретиться однажды со своей матерью.

Леди Ванда день ото дня становилась все бледнее и воздушнее. Медики изрыгали проклятия, укрепляющие средства не помогали. А она все твердила:

— Он совсем как отец, совсем как отец.

Мисс Уилкинсон пришла к выводу, что крошечный вампирчик мучает свою мать изощреннейшей из пыток.

Когда медики собрались в очередной раз, мисс Уилкинсон заговорила было об аборте — более чем оправданном при таких обстоятельствах. Но леди Ванда в знак отрицания повертела головой, будто плюшевый медвежонок, лаская правой рукой свой живот, покрытый атласной тканью.

— Он совсем как отец, — произнесла она. — Совсем как отец.

Сын Дуггу Вана рос не по дням, а по часам. Он не только заполнил собой всю отведенную ему природой полость, но и проникал дальше, еще дальше в тело леди Ванды. Леди Ванда уже едва могла говорить, крови в ней почти не осталось — если не считать той, что струилась в теле ее сына.

И когда настал день родов, то медики сошлись на том, что роды эти будут необычными. Вчетвером окружили они постель роженицы, ожидая наступления полночи тридцатого дня девятого месяца с момента злодейского поступка Дуггу Вана.

Мисс Уилкинсон, стоя на галерее, заметила приближение какой-то тени. Но не издала крика, чувствуя всю бесполезность сего занятия. По правде говоря, облик Дуггу Вана ни у кого не вызвал бы приятной улыбки. Землистый цвет его лица превратился в однообразно-лиловый. Вместо глаз — два огромных слезливых вопросительных знака под всклокоченными волосами.

— Он мой, и только мой, — заявил вампир причудливым вампирским голосом, — и никто не встанет между ним и моей любовью.

Речь шла о сыне. Мисс Уилкинсон успокоилась.

Врачи, столпившись у кровати, старались изобразить друг перед другом отсутствие всяческого страха. Между тем в теле леди Ванды что-то начало меняться. Кожа быстро темнела, на ногах проступали мускулы, живот сделался плоским и, наконец, с почти естественной легкостью женское естество превратилось в мужское. Лицо больше не было лицом леди Ванды. Руки больше не были руками леди Ванды. Врачей обуял смертельный страх.

И вот пробило двенадцать, и тело — когда-то леди Ванды, а теперь ее сына, — приподнялось на кровати и протянуло руки к открытой двери.