По ту сторону океана

Кнутъ Гамсунъ

По ту сторону океана

Путевыя впечатлѣнія

Прошло три недѣли съ того дня, какъ я высадился на берегъ въ Америкѣ, а между тѣмъ я только теперь въ состояніи послать вамъ этотъ отчетъ о моемъ путешествіи. Очень жалѣю, что не могъ сдѣлать этого раньше, но духъ былъ силенъ, а плоть была немощна. Въ срединѣ августа я покинулъ Норвегію, гдѣ мы уже даннымъ давно облачились въ пальто, а черезъ три недѣли попалъ въ страшную жару, доходившую до 90° по Фаренгейту въ тѣни. Такая жара сильно утомляла меня и разстроило мое, обыкновенно прекрасное, сентябрьское самочувствіе.

Я хочу попытаться все описать вамъ изъ голой вы, вотъ такъ — прямо по памяти. Да у меняи нѣтъ ни одного клочка изъ всѣхъ тѣхъ важныхъ для меня бумагъ, которыя были со мной на пароходѣ: все пропало. Всѣ мои записи, замѣтки исчезли въ одну прекрасную ночь у Нью-Фаундлендской мели. У каждаго на моемъ мѣстѣ помутился бы разумъ, у меня же при этомъ не вырвалось даже и крика. Я только опустился на свой желтый чемоданъ и, какъ мужчина, покорился непоправимому, невозвратимому. И къ утру я настолько уже владѣлъ собой, что оказался даже въ состояніи проглотить чашку чая.

Итакъ, мы оставили позади мостъ въ Христіаніи послѣ того, какъ усердно отмахали платками наши прощальныя привѣтствія, и шкиперъ представилъ всѣ квитанціи на весь грузъ эмигрантовъ, который пароходъ везъ съ собой.

— Теперь уже нельзя вернуться назадъ? — спросилъ мой юный спутникъ плаксивымъ голосомъ.

— Можно — въ Христіанзундѣ, но, надѣюсь, ты не сдѣлаешь этого?

— Ну, тогда я напьюсь и такъ проѣду много, много миль отъ моей родины! — прорыдалъ онъ.

Охъ, ужъ этотъ зеленый юноша! Ему едва только минуло семнадцать лѣтъ, и онъ еще никогда въ жизни не покидалъ домашняго крова.

Поднялись шумъ и суматоха. Шестьсотъ человѣкъ сновали взадъ и впередъ по налубѣ и стаскивали горы богажа въ трюмъ. Тутъ были и обѣднѣвшіе горцы изъ нашихъ высокихъ и безплодныхъ горныхъ долинъ, крестьяне съ датскихъ острововъ, ширококостые шведы, нищіе, бѣдные люди, обанкротившіеся купцы изъ городовъ, ремесленники, женщины, молодыя дѣвушки и дѣти.

— Однимъ словомъ, здѣсь была вся переселенская Скандинанія.

— Да мы уже идемъ? — сказалъ мой сосѣдъ. — Случалось ли вамъ и раньше бывать по ту сторону океана?

— Да.

Говорившій былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, толстый, веснушчатый, безбородый. На груди у него болталась цѣпочка, сплетенная изъ бѣлокурыхъ волосъ, на шеѣ красовался бѣлый засаленный галстукъ, и уши у него были проколоты.

— Красивая страна — та, которую мы покидаемъ, — продолжалъ онъ, — самая красивая на всемъ свѣтѣ.

И его добродушные глаза засіяли.

— Почему же вы въ такомъ случаѣ покидаете ее?

Оказалось, что совершенно особыя обстоятельства были тому причиной. Онъ былъ семинаристомъ и одно время учительствовалъ. Звали его Нике, Кристенъ Нике. Затѣмъ онъ вступилъ въ какой-то теологическій споръ съ пасторомъ Магнусомъ, и этотъ споръ кончился тѣмъ, что онъ лишился своего учительскаго мѣста. Онъ разсказалъ о своемъ воззваніи къ гласности, къ общественному мнѣнію, о четырехъ длинныхъ статьяхъ, помѣщенныхъ имъ въ монастырскихъ вѣдомостяхъ, и о томъ, какъ онъ безстрашно отвѣтилъ на письмо епископа: «Господинъ епископъ, ваше преосвященство можетъ отъ меня требовать невозможнаго, но исполнить этого я не могу»…

На лицѣ учителя отразилось необычайное воодушевленіе.

Нѣсколько человѣкъ присоединились къ намъ и прислушивались къ рѣчамъ возбужденнаго оратора.

На верхней палубѣ возстановились въ нѣкоторомъ родѣ порядокъ и тишина, такъ что господинъ Нике могъ ораторствовать безъ особой помѣхи; только изъ люковъ, ведущихъ на нижнюю палубу, раздавался гулъ отъ громкаго говора людей, занятыхъ уборкой своего багажа и защищающихъ силою своихъ кулаковъ свои права на койку.

Четыре молодыя особы, въ нѣсколько эксцентричныхъ костюмахъ, извѣстныхъ подъ названіемъ «костюмовъ Карлъ-Іоганнъ», задорныя, съ темными кругами подъ глазами, попарно прохаживались мимо насъ, весело болтая. Онѣ какъ бы желали ознакомиться съ мѣстностью въ предвидѣніи будущихъ побѣдъ и оглядывались кругомъ большими, удивленными голубыми глазами, заговаривали съ каждымъ встрѣчнымъ матросомъ и безстрашно перелѣзали черезъ багажные тюки, преграждавшіе имъ дорогу, не вынимая даже своихъ маленькихъ полненькихъ ручекъ изъ кармановъ пальто. Если же которая-нибудь изъ нихъ оступалась, то всѣ онѣ начинали громко хохотать и находили, что на пароходѣ живется превесело.

Я спустился внизъ, чтобы отыскать себѣ койку по сосѣдству съ возможно болѣе чистоплотными сосѣдями. Но оказалось, что объ этомъ уже позаботился мой юный спутникъ: онъ сидѣлъ, точно императоръ на тронѣ, на своемъ соломенномъ тюфякѣ и отражалъ каждую попытку овладѣть нашими койками потокомъ гнѣвныхъ словъ.

Невдалекѣ отъ насъ находились койки Кристена Нике и его товарищей. Изъ нихъ двое были, по словамъ господина Нике, «самыми обыкновенными ремесленниками»; у нихъ былъ общій кошелекъ и общій чемоданъ, хотя они и не были братьями. Третій товарищъ обладалъ болѣе нѣжными руками и веселымъ, плутоватымъ лицомъ. Онъ происходилъ изъ купеческой семьи. Этотъ маленькій смѣшной человѣчекъ во все время нашего плаванія поддерживалъ въ насъ бодрость и веселость. Не страдая отъ морской болѣзни, всегда веселый, охотно всѣмъ помогавшій и всегда готовый ко всему и на все, онъ носился среди пассажировъ, расточая повсюду свои шутки и остроты. Самъ же онъ находилъ удовольствіе только въ одномъ, а именно — въ постоянномъ подтруниваніи и поддразниваніи своего товарища по путешествію, Нике, котораго онъ звалъ всегда просто по имени — Кристенъ, такъ что миръ и согласіе бывали весьма рѣдкими гостями въ ихъ бесѣдахъ. Случалось иногда, что онъ будилъ семинариста среди глубокой ночи, чтобы освѣдомиться о его здоровьѣ или же чтобы сообщить ему, который часъ, и Нике просыпался взбѣшенный и клялся жестоко отомстить бездѣльнику за его продѣлки, а затѣмъ оба опять мирно засыпали. Теперь всѣ были въ сборѣ въ ожиданіи обѣда.

— Кристенъ долженъ сдѣлаться тамъ пасторомъ, — сказалъ купецъ. Тотъ расхохотался: пасторъ — онъ! Нѣтъ, для этого онъ былъ слишкомъ просвѣщенный человѣкъ. И онъ повернулся ко мнѣ и спросилъ, чѣмъ, въ сущности, человѣкъ съ его образованіемъ можетъ тамъ заняться? Онъ не принадлежитъ къ числу людей, презирающихъ физическій трудь, но вѣдь надо же и ему отдать должное, въ немъ есть задатки для чего-нибудь болѣе высокаго. Ему очень улыбается мысль занять мѣсто профессора въ какомъ-нибудь американскомъ колледжѣ.

Когда послышался колоколъ, призывающій къ обѣду, и на нижнюю палубу спустили огромные котлы съ «эмигрантской» пищей, толкотня и шумъ возросли до такой степени, что я счелъ лучшимъ спастись бѣгствомъ и хотя бы нѣкоторое время пробыть на верхней палубѣ, такъ какъ, повидимому, членамъ нашимъ угрожала опасность. Даже матросъ, приставленный въ качествѣ полицейскаго къ нижней палубѣ, и тотъ счелъ положеніе вещей такимъ, что, по чистой совѣсти, рѣшилъ, что можетъ уйти подобру-поздорову теперь, пока онъ еще въ состояніи «итти» безъ посторонней помощи.

Свободные и холостые люди могли еще отважиться вступить въ подобную битву, но у него въ Копенгагенѣ остались жена и дѣти.

Пробывъ съ полчаса на верхней палубѣ и услыхавъ, что шумъ и суматоха внизу нѣсколько угомонились, я пошелъ туда. Мои новые знакомые, а также и мой юный спутникъ сидѣли всѣ вокругъ какого-то ящика и отрѣзывали маленькіе кусочки отъ большого куска прекраснаго желтаго сала, назначеніе котораго, какъ мнѣ казалось, заключалось въ томъ, чтобы вызывать морскую болѣзнь, а они, между тѣмъ, съ наслажденіемъ поглощали его. И повсюду, на каждой койкѣ, въ каждомъ укромномъ уголкѣ всѣ были заняты ѣдой. Да, человѣкъ живетъ ради того, чѣмъ онъ живетъ! и теперь ни на одномъ лицѣ нельзя было найти и слѣда тѣхъ слезъ, которыя еще такъ недавно проливались о только что покинутой нами родинѣ. Сало лежало на ящикахъ, валялось кругомъ на полу и на тюфякахъ, дѣти играли имъ, молодежь бомбардировала имъ другъ друга; всѣ сидѣли съ саломъ во рту, въ рукахъ, на колѣняхъ; вездѣ блестѣлъ этотъ жирный желтый продуктъ, оставлявшій всюду слѣды въ видѣ сальныхъ пятенъ. И съ какимъ радующимъ сердце аппетитомъ поглощали его многіе! Жителямъ безплодныхъ горныхъ долинъ, по всей вѣроятности, первый разъ въ жизни представлялся случай полакомиться, да еще сколько душѣ угодно, такой необычайной прибавкой къ ихъ обыкновенной пищѣ — сухому хлѣбу.