Красный рассказ

Карел Чапек, Йозеф Чапек

Красный рассказ

Перевод Наталии Замошкиной

На банкете в фехтовальном клубе уже за полночь толстяк Бартш, стоя с бокалом в руке, произносил пятый и последний тост.

– За наших возлюбленных, – говорил он, понизив голос, – к которым сейчас нисходит сон, и они, раскинувшись на ложе, тихо стенают, волнуемые женскими грезами. – Черный и торжественный пан Бартш слагал галантные дифирамбы прекрасным дамам, которым мы служим, утонченным женщинам с модной прической и шлейфом.

В это мгновение страдания Рихарда стали невыносимыми, его красивые светлые глаза наполнились слезами. И прекрасный юноша положил ладонь на курящуюся сигару, чтобы физической болью превозмочь страдания души. Он сидел бледный и прямой, со снисходительной усмешкой принимая нежное внимание обеспокоенного Пилада, который в приливе сострадания гладил друга по плечу.

– Рихарду изменила возлюбленная, – шептались на другом конце стола.

– Что значит изменила, – тихо промолвил пан Костка, – просто женщина, которая раньше лгала ему, теперь лжет другому. Господа, посмотрите на его ослепительную манишку и поверьте мне, однажды утром на ней появится маленькая дырочка с красным ободком. Юный Рихард навеки прикрепит на левую сторону груди красную орденскую ленточку. Какая нелепость!

Рихард, чувствуя, что о нем говорят, облекся в доспехи благовоспитанности и встал, прощаясь с корректностью подлинного члена клуба.

– Господа, почему мы его не удержали! – воскликнул охваченный тревогой Пилад.

– Зачем? – возразил пан Костка меланхолически. – Ах, Пилад, в женщине, которую он любит, на самом деле нет ни ума, ни красоты. Болтает о музыке, которой не понимает, и о любви, которой не чувствует. Она слывет великосветской дамой только оттого, что принимает визитеров в пеньюаре. Хотя она считает себя несчастной в супружестве и счастливой в греховной любви, на самомто деле она просто жена нескольких мужчин, которая от скуки читает Мопассана. Скажите, Пилад, чем эта женщина завоевала любовь Рихарда? Скажите, почему мужчина любит одну женщину, хотя другие подобны ей во всем, кроме имени, которое любовник шепчет между поцелуями? Объясните мне, какими средствами женщина достигает того, что становится судьбой мужчины? Какая нелепость! Бартш, произнесите шестой и последний тост за юного Рихарда, который вчера угостил вас тремя уколами.

– Мне это непонятно, – задумчиво сказал Бартш, – я не болел ни тифом, ни великой любовью. Должен сознаться, что я всегонавсего грешный мужчина и в минуты раскаяния молюсь: «Боже милосердный, это дело твоих рук. Ты сотворил меня с головой, которой знакомо чувство стыда, и плотью, которая его не ведает, и если нельзя взнуздать плоть уздой этики, которая управляет головой, то так устроил ты сам. К тому же у меня есть сердце, это средоточие чувств, и адамов бок, который требует, чтобы ему возвратили вынутую из него женщину; в самом деле, раз уж Ева была вынута из левого бока своего мужа, наше стремление к прелюбодеянию исконно.» Потом я хорошо перевариваю хорошие обеды и ношу большой кошелек для мелких расходов – дневных и ночных. Вот вам четыре столпа, на которых зиждутся мои Венеры, а раз они четвероногие – значит, фундамент надежный. Прозит, Пилад, мне не верится, что Рихард убьет свою плоть выстрелом в сердце.

– Он это сделает, – упавшим голосом прошептал Пилад.

– Он это сделает, – сокрушенно подтвердил пан Костка. – Каждая эпоха рождала прекрасных людей, предназначение которых поднимать человеческие страдания до высоты и пафоса героической трагедии. Их страдания воплощаются в поступки, которым мы готовы аплодировать, покоренные трагической игрой, а самих нас грызут отнюдь не великие муки, именуемые любовью, изменой или какнибудь еще, ведь их множество – названных и безымянных.

Пан Костка задумался.

– Бартш, – продолжал он, – вам не случалось покидать возлюбленную, кусая губы от непонятной боли, которую причиняет мысль, что вы ее любите?

– К стыду своему, – отвечал Бартш тихо, – губыто я кусал, но возлюбленной не покидал; впрочем, вы правы.

– Бартш, – заговорил снова пан Костка, глядя на толстую, похожую на лик Будды, физиономию своего приятеля, – мужчина говорит девке: ты мне мила, потому что я тебя не люблю. Не правда ли?

– Да, так бывало, – ответил Бартш, – но не со мной, а с нашим другом Горобцем. Ах, мой милый, что вы хотите? – Девка – защита от возлюбленной, средство изгонять женщину женщиной. Прозит, Костка. Любовь – это мучение, роман без любви – тоже мучение. У каждого своя беда, – и Бартш склонился над рюмкой.

И все мужчины на том конце стола приумолкли, посмотрели друг на друга – они знали, что у каждого своя боль: у пана Костки – жена, которую он оставил, а у доктора Вандерера – молодая жена, которая оставила его, у Бартша – неразделенная любовь к замужней женщине, а у пана Крамера – печаль по жене, которая умерла родами.

Тут поднял голову кавалер Нери – маститый учитель фехтования, красивый старец с розовым лицом и седыми кудрями, и, чтобы рассеять мрачное молчание, начал рассказ:

– Господа, что это значит? Вы допустили к нашему столу печаль и заставили меня вспомнить о жене, которая умерла на пятый день после свадьбы! Сорок лет тому назад. Тогда же скончался и мой отец – карбонарий. Это от него я слышал историю о Принципе Бондини и пастухе Лионетти, которые рассказывал вам, а сейчас я мог бы рассказать историю Никколо Беккари, или про невесту Лисиппу, или о любовниках у Святого Павла и множество других, и все они разные, но говорят об одном: люди в те времена были сильнее, а судьбы их – более значительны и трудны, нежели ваши.

Простите меня, я уже так стар, что все минувшее представляется мне прекрасным. Я отвык нормально видеть, от старости мне все представляется в странной, перевернутой перспективе: чем отдаленнее предмет, тем он кажется мне большим. И мужчины, мне думается, раньше были крупнее, и поступки их были ярче, и сам я двигался быстрее и был выше ростом, а ныне я состарился и ссохся, как Титон, превращенный в цикаду, и теперь мне хорошо быть цикадой и вспоминать о Титоне.

Но еще приятнее мне повторять истории, которые рассказал старик отец, вспоминая о временах, когда он был карбонарием из группы Петруччо в Беллуно на Пьяве.

В группу входили нотариус Ролли, и молодой Паоло Парута, и Беккари, Никколо Беккари, оба – друзья моего отца; потом Фанфани, которого застрелили австрийские стражники; Кресчимбени, де Санктис и патер Эмилиани Джудичи, этих троих потом заключили в тюрьму в Пресбурге; потом француз Базанкур, поверенный Мадзини, убитый на улице. Сам Петруччо был посажен в тюрьму, но бежал за границу. И мой отец, кавалер Джузеппе Нери, бежал в Берн и открыл там школу фехтования. Паоло Парута был убит на поединке своим другом Никколо Беккари, который умер после этого через несколько месяцев. Такова судьба группы Петруччо.

Так вот, у этого Никколо Беккари была невеста по имени Джанина, которая воспитывалась после смерти родителей в монастыре кларисток.

Она была удивительно красива, а поскольку во время молитвы к ней часто нисходил небесный жених, сладчайший Иисус, чьи раны благоухают амброй и раскрываются навстречу поцелуям, как губы возлюбленного, в монастыре надеялись, что она пострижется и станет служить своему Христу и бедным людям к вящей чести и славе монастыря среди других венецианских монастырей.

Однако Козимо, брату Джанины, больше хотелось, чтобы сестра рожала сыновей, и после успения богородицы он с помощью своего друга Никколо увез Джанину из монастыря. Вот тогдато молодой Беккари и полюбил Джанину. И бывшая воспитанница монастыря кларисток, подчиняясь авторитету брата, была помолвлена с Никколо.

Я не знаю, как любят мужчины сейчас, мне не оченьто понятны страсти молодых людей другой страны и другого поколения. Мне кажется, что в вашей любви вместе с чистым, ангельским настроем чувств диссонансом звучит какойто странный, словно бы враждебный тон. И в душе у вас есть уголки, куда женщине не проникнуть, потому что ваши души глубоки, более глубоки, чем были в старину, в них уживаются и любовь и ненависть. Поэтому вы и не сможете до конца понять любовь тех времен, чувство, в котором были только страсть и благоговение, великая страсть и великое благоговение, – ведь это была любовь сильных людей, которые склонялись перед женщиной и грудью встречали мужчин, умели заботиться, чтобы кинжал, который они вонзали в сердце соперника, не царапнул и кончика пальца возлюбленной, – так в те времена относились к женщине. Так любил и Беккари. Но Джанина не понимала этой любви, потому что Иисус коснулся ее сердца, наполнил его благоуханием своих ран и умертвил ее чувственность; она словно и не была женщиной, в ее женском теле как будто и не было беспокойства, страха и любопытства девственницы, грусти, и желания, и всех тех маленьких слабостей, которые бросают девушку в объятия мужчины, учат искать и становиться предметом исканий. Никколо был красивый, сильный мужчина и не умел сдерживать свои порывы; настоящий мужчина и настоящий любовник, он не считал женщину призраком, а любовь райским целомудрием, однако, глядя в ангельские очи Джанины, он терялся, довольствуясь тем, что был рядом с ней, и затихал, погруженный в ее молчание, потому что не находил слов, понятных ей. Джанина была ему за это благодарна, она частенько брала его за руку и говорила, что любит его.