Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 5

Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 5

( Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах - 5 ) Lit-Classic.Com

В данный том вошли романы «Вилла Рубейн» и «Остров фарисеев».

В романе «Вилла Рубейн» впервые затронута важная для Голсуорси тема — противопоставление искусства, в котором писатель видел животворную, преобразующую силу, дух свободы, нравам общества, чуждого свободной творческой мысли, живущего по омертвелым традициям. Наиболее удался автору образ Николаса Трефри. Его внучка ломает традиции семьи, уходит из дому с художником Гарцем, мятежным человеком, появление которого нарушает устоявшийся уклад жизни на вилле Рубейн.

Роман «Острове фарисеев» — самый значительный из всех ранних произведений Голсуорси. По его словам, этому роману предшествовали годы духовного напряжения. Сатира заключается уже в самом заглавии. Голсуорси назвал Англию «островом фарисеев», подчеркивая распространенность фарисейства среди английских правящих классов…

Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 5

I

Эдмунд Дани и Алоиз Гарц прогуливались по берегу реки в Боцене.

— Хотите, я познакомлю вас с семейством, которое живет в вилле Рубейн, в том розовом доме? — спросил Дони.

— Пожалуй, — улыбнувшись, ответил Гарц.

— Тогда пойдемте сегодня.

Они остановились возле старого дома, который имел запущенный, нежилой вид и стоял на отшибе у самой дамбы; Гарц толчком распахнул дверь.

— Заходите, — сказал он, — завтрак от вас не уйдет. Сегодня я буду писать реку.

Он взбежал по широким ветхим ступеням, а Дони, подцепив большими пальцами проймы жилета и высоко задрав подбородок, медленно последовал за ним.

В мансарде, занимавшей весь чердак, у самого окна, Гарц пристроил холст. Это был молодой человек среднего роста, широкоплечий, подвижный. У него было худое лицо, выдающиеся скулы, мощный, резко очерченный подбородок, зоркие серо-голубые глаза, очень подвижные брови, длинный, тонкий нос с горбинкой и шапка темных густых, не разделенных на пробор волос. Судя по его костюму, ему было все равно, как он одет.

Комната, которая служила ему одновременно мастерской, спальней и гостиной, была скудно обставлена и грязна. Под окном широким потоком цвета расплавленной бронзы неслись по долине полые воды реки. Гарц то подходил к холсту, то удалялся от него, словно фехтовальщик, выбирающий позицию, наиболее удобную для выпада. Дони присел на какой-то ящик.

— Снег в этом году таял очень бурно, — проговорил он. — Тальфер стал совсем коричневым, а Ейзак — голубым; они сливаются в зеленый Эч; ну, чем вам не весенняя символика, господин художник!

Гарц смешал краски.

— Нет у меня времени на символику, — сказал он, — и вообще ни на что его нет. Знай я, что проживу девяносто девять лет, как Тициан… Вот он еще мог бы позволить себе такую роскошь! Возьмите того беднягу, что погиб на днях! Никак он не хотел сдаваться и все же на излучине!..

По-английски он говорил с иностранным акцентом; голос у него был грубоватый, но улыбка очень добрая, Дони закурил.

— Вы, художники, — сказал он, — находитесь в лучшем положении, чем большинство из нас. Вы можете идти своим путем. Ну, а если я попытаюсь лечить необычным способом и пациент умрет, то моя карьера на этом закончится.

— Мой дорогой доктор, если я не буду писать того, что нравится публике, то мне придется голодать; но я все равно хочу писать по-своему; и в конце концов добьюсь успеха!

— Пожалуй, друг мой, если идти по проторенной дорожке, пока составишь себе имя, то это окупится сторицей; а потом, что ни делай, тебя все равно будут восхвалять.

— Да вы не любите своей профессии.

— Я бываю счастлив только тогда, когда мои руки заняты делом, — пояснил Дони. — И тем не менее я хочу стать богатым и известным, жить в свое удовольствие, курить хорошие сигары, пить отличное вино. Убогое существование не по мне. Нет, друг мой, лечить я буду, как все; и хотя мне это не нравится, стенки головой не прошибешь. В жизнь вступают с определенными, представлениями об идеале… С ними я уже расстался. Приходится проталкиваться вперед, пока не будет имени, а тогда, мой мальчик, тогда…

— А тогда у вас выйдет весь запал! Дорого же вам обойдется такое начало!

— Приходится рисковать. Другого пути все равно нет.

— Есть!

— Гм!

Гарц поднял кисть, как копье.

— Себя не надо щадить. А пострадать придется… Что ж!

Дони потянулся всем своим большим, но не мускулистым телом и оценивающе взглянул на Гарца.

— Упорный вы человечек! — сказал он.

— Приходится быть и упорным.

Дони встал. Кольца табачного дыма вились вокруг его прилизанной головы.

— Так как же насчет виллы Рубейн? — спросил он. — Зайти за вами? Народ в этом семействе самый разный, в основном англичане… Очень милые люди.

— Нет, спасибо. Буду писать весь день. У меня нет времени водить знакомство с людьми, для посещения которых надо переодеваться.

— Как хотите!

И, расправив плечи, Дони исчез за одеялом, закрывавшим дверной проем.

Гарц поставил кастрюльку с кофе на спиртовку и отрезал себе хлеба. Сквозь окно веяло утренней свежестью, пахло древесными соками, цветами и молодыми листочками; пахло землей и горами, пробудившимися от зимнего сна; доносились новые песни повеселевших птиц — в окно врывалась душистая, беспокойная волшебница-весна.

Вдруг в дверь проскочил белый жесткошерстный терьер с черными отметинами на морде и косматыми рыжими бровями. Он обнюхал Гарца, сверкнул белками глаз и отрывисто тявкнул.

— Скраф! Противная собака! — позвал юный голосок.

На лестнице послышались легкие шаги, издалека донесся тонкий голос:

— Грета! Не смей подниматься туда!

В комнату скользнула девочка лет двенадцати с длинными белокурыми волосами под широкополой шляпой.

Голубые глаза ее широко раскрылись, личико раскраснелось. Черты его не были правильными: скулы выдавались, нос был толстый, но подкупало его выражение — простодушное, задумчивое, лукавое и немножко застенчивое.

— Ой! — вырвалось у нее.

Гарц улыбнулся.

— Доброе утро! Это ваша собака?

Она не ответила и только немного смущенно глядела на него; потом она подбежала к собаке и схватила ее за ошейник.

— Скраф! Противный… гадкий-прегадкий пес! Она склонилась над собакой, поглядывая на Гарца из-под упавших локонов.

— Вовсе нет! Можно дать ему хлеба?

— Нет, нет! Не давайте… Я побью его… и скажу ему, какой он гадкий, больше он не будет себя так вести. И еще дуется; у него всегда такой вид, когда он дуется. Вы здесь живете?

— Временно. Я приезжий.

— А мне показалось, что вы здешний. У вас выговор такой.

— Да, я тиролец.

— Сегодня утром я должна говорить только по-английски, но я не очень люблю этот язык… потому что я наполовину австрийка, и немецкий мне нравится больше; но моя сестра Кристиан — настоящая англичанка. А вот и мисс Нейлор. Ох и задаст она мне сейчас!

И, указав розовым пальчиком на вход, она снова жалобно взглянула на Гарца.

В комнату подпрыгивающей, птичьей походкой вошла пожилая маленькая женщина в сером саржевом платье, отделанном узкими полосками бордового бархата; на груди ее болтался на стальной цепочке большой золотой крест; она нервно стискивала руки, затянутые в черные лайковые перчатки, довольно потертые на швах.

У нее были преждевременно поседевшие волосы, быстрые карие глаза, кривоватый рот, а голову она держала, склонив набок; на ее добром узком и длинном лице застыло извиняющееся выражение. Ее несвязные и отрывистые фразы звучали так, будто были на резинках и втягивались назад, как только она их произносила.