Смерть великана Матица

Цирил Космач

СМЕРТЬ ВЕЛИКАНА МАТИЦА

Мы говорили о величии смерти в шедеврах мировой литературы. Я внимательно слушал и сам говорил с увлечением — и вдруг ощутил озноб, как будто сама смерть прошмыгнула мимо меня.

— Этот разговор задевает тебя за живое, — усмехнулся приятель.

Я тоже усмехнулся, а потом без слов махнул рукой. А вздрогнул я потому, что вспомнил, как умер Хотейчев Матиц, только мне показалось, что говорить об этой смерти не стоит. Я залпом выпил стакан вина, чтобы избавиться от побежавших по телу мурашек, зажег сигарету и снова прислушался к разговору. Я слушал с напряженным вниманием, и тем не менее не всегда воспринимал смысл сказанного, и вскоре улавливал лишь неясный шум, словно гул отдаленного водопада. Слова как будто проскакивали мимо моих ушей; я слышал их вполне отчетливо, но больше не понимал. Воспоминание о смерти Хотейчева Матица неудержимо ворвалось в меня и теперь с удивительной быстротой захватывало все силы моего восприятия. Я даже затряс головой, однако напрасно. Мысленно я уже видел просторную горницу в доме Хотейца, посреди горницы сдвинуто два голых стола, на столах — великанское, навзничь лежащее тело Матица; его голова покоилась на темно-красной подушке, рядом с ней большой, наполовину увядший подсолнух. В первое мгновение все было неподвижным, каким-то размытым и плоским, лишенным подлинной глубины, как на плохой, запылившейся старинной картине. Внезапно картина открылась вглубь, и все стало совершенно отчетливым: ожило, зашевелилось и медленно заскользило по направлению ко мне. Тело Матица росло и придвигалось ближе и ближе, и вдруг прямо передо мной оказалась темно-красная подушка с головой Матица и увядшим подсолнухом. Густые усы Матица мучительно вздрагивали от последних вздохов, по изборожденному морщинами лбу стекали прозрачные струйки пота, а большие голубые глаза были мокрые и мутные, такие же, какие были при жизни. Только сейчас эти глаза неподвижно смотрели на меня, смотрели с нечеловеческим усилием, словно хотели, преодолев врожденную неясность, внятно сказать мне, что Хотейчев Матиц и впрямь только Хотейчев Матиц, но при этом он страдает, умирая.

Я уже не старался отогнать от себя этот взгляд, потому что очень хорошо знал, что не смогу отогнать. Я выпил еще стакан вина, встал и начал прощаться.

— Куда ты? — удивленно спросили друзья.

— Ухожу, — я пожал плечами.

— Появилась идея? — поинтересовались они.

— Нет, идеи у меня нет, — усмехнулся я.

— А что же есть?

— Смерть.

— Великая смерть?

— Каждая смерть настолько велика, что по отношению к ней все наше словесное мастерство попросту ничтожно, — ответил я.

— Это тоже правда, — усмехнулись они и согласно закивали головами.

— Правда, правда, — вздохнул я и ушел.

Я отправился домой и по дороге решил во что бы то ни стало попытаться рассказать, как умер Хотейчев Матиц, наш большой младенец, наш великан Матия.

I

Хотейчев Матиц лежал навзничь на двух голых столах посреди просторной горницы в доме Хотейца; в его правой руке была свежевыструганная снежно-белая палка, в левой — большой наполовину увядший подсолнух. В изголовье уже несколько часов стоял старый Хотеец и держал свою костлявую руку на низком лбу Матица. Дом был полон людей. Все молчали, только трактирщик Модриян, затесавшийся к женщинам на кухню, охал:

— Люди божьи, давайте позовем священника, священника позовем!

Эти слова будто раскаленные иглы укололи Хотейца. Он порывисто выпрямил свое восьмидесятилетнее тело, быстро повернулся и шагнул на порог кухни.

— Андрейц, ты бы помолчал, — сказал он тихо, но так, что Модриян задрожал, как былинка на ветру.

— Е-е-ернеюшка! — заикаясь, тянул он и стал озираться на женщин. — Ернеюшка, да ведь я молчу, молчу. Только говорю…

— Тихо! — прошипел Хотеец и погрозил своим костлявым пальцем.

— Е-е-ернеюшка, да ведь я тихо. Только и говорю, что он умрет без последнего утешения.

— Тихо! — прохрипел Хотеец, и глаза его блеснули из-под белых бровей. — Ты же знаешь, что он был в церкви во время крещения и ни разу после. И точно так же ты знаешь, что молитва священника принесет ему не последнее утешение, а последний страх.

— Е-е-ернеюшка, что ты говоришь!..

— Тихо! Мои слова не твоя забота. И Матиц — тоже не твоя забота! Он будет спокойно строгать на небесах свои палки и смотреть, как ты жаришься в аду.

— Е-е-ернеюшка!..

— Тихо! Рядом со смертью все молчит, а ты и тут готов жульничать!

Модриян приподнял на цыпочки свое короткое тучное тело и почти закричал:

— Е-е-ернеюшка, смерть — это тебе не торговля!

— Да! — согласился Хотеец, который, выпрямившись, теменем касался поперечной балки. — Смерть — это тебе не торговля. Поэтому молчи и убирайся отсюда!

— Е-е-ернеюшка!..

— Хватит! Вон! — оборвал его Хотеец и указал костлявой рукой на дверь.

Модриян открыл рот, но не произнес ни слова; женщины расступились, они почувствовали, что ярость Хотейца дошла до предела, и дали Модрияну дорогу.

— Чего ты ждешь? — еле слышно прошептал Хотеец.

Модриян откатился к двери, там он остановился и еще раз подал голос:

— Е-е-ернеюшка, это будет на твоей совести!

— На моей! — подтвердил Хотеец. — Но спать я буду спокойнее, чем ты!

Модриян исчез в сенях. Хотеец собирался было вернуться к Матицу, и тут негромко запричитала Темникарица:

— Это я виновата!.. Я виновата… я послала его в деревню… Сказала, что его накормят в Лазнах… а палку выстругает на повороте к Лазнам…

Ее слова остановили Хотейца, он подошел к Темникарице и положил руку ей на плечо.

— Перестань, Анца! — сказал он сдержанно и вместе с тем повелительно. — Разве ты знала, что сегодня в деревню заявится эта чертова сволочь?

— Нет, не знала, — кивнула Темникарица и подняла на него заплаканные глаза.

— Значит, молчи! — снова скомандовал Хотеец. — Так ему было на роду написано.

— Так было на роду написано! — покорно вздохнула Темникарица и высморкалась в нижнюю юбку.

Накануне Хотейчев Матиц по своей привычке бросал камни, тешась силушкой, которая все еще не убывала в нем, хотя шло ему к пятидесяти. Занимался он этим почти всегда у Доминова обрыва, в получасе ходьбы от села, напротив одинокой усадьбы Темникара. Вот и вчера в летней полуденной тишине раздался его крик:

— Хо-ооо-хой!..

— Матиц! — завопили Темникаровы ребятишки и стремглав бросились из дому.

— Не подходите слишком близко! — закричала вслед мать, сбивавшая масло в сенях.

— Только до черешни! — пообещали ребятишки. Они промчались по саду и действительно остановились под черешней на откосе. Оттуда они хорошо видели Доминов обрыв, высокую скалу, которая отвесно поднималась из глубины реки ближе к тому берегу. На скале, широко расставив наги, возле груды камней, принесенных с песчаной отмели, стоял Матиц. Одни за другим он брал камни с земли, поднимал высоко над головой я с громким криком «Хо-ооо-хой!» кидал их в воду. Ребятишкл молча смотрели, как белые камни долго летели вдоль серой стены и потом с громким плеском падали в воду, откуда вздымались вверх, пенные брызги. Когда Матиц сбросил последний камень, ребятишки дружно закричали «Хо-ооо-хой?» и помчались к дому.

— Хо-ооо-хой! Он уже все сбросил? — доложили они. И принялись прыгать по сеням, изображая Матица, а мать пригрозила им:

— Вы у меня дождетесь! Погодите, чертенята, вот выстругает Матиц настоящую палку!..

— Хо-ооо-хой! Никогда он ее не выстругает! — радостным хором ответили ребятишки, которые знали историю о Матицевой палке.

— Выстругает! Выстругает! — качала головой Темникарица, процеживая пахту из маслобойки в десятилитровый горшок. — Вы не услышите и не увидите, как он придет. Матиц приходит нежданно-негаданно: сейчас его нет, а повернешься — он уже стоит посреди сеней и пьет молоко.