Полночь

Полночь Жюльена Грина

Жюльен Грин — писатель загадочный. И хотя он не писал фантастики в общепринятом значении слова, Грина без особой натяжки можно назвать фантастом. Почти в каждой из его книг происходят события, не укладывающиеся в рамки привычного, рационально объяснимого. В глубине его прозы, драм и эссе обнаруживается зыбкость, непрочность земной основы, способной обрушиться в бездну мрака, небытия, тайны… Но и пласт реальности в романах Грина тоже значим. Вещи в нем узнаваемы, объемны, почти осязаемы. Их призрачность раскрывается исподволь и подготавливает крушение тщательно выстроенного мира. Катастрофы разламывают этот мир чаще всего в финале романов, но их предчувствие не оставляет читателей на протяжении всех страниц.

Между тем сам Грин прожил жизнь достаточно благополучную. Он родился в Париже, в 1900 году, в состоятельной американской семье, увлекался живописью, музыкой и литературой, получил образование в университете штата Вирджиния и вернулся во Францию, где уже в двадцатые годы стал известным писателем, впоследствии получив престижнейшие литературные премии и при жизни заслужив славу классика. Его много печатали на родине и за рубежом — нужды он не знал. Мировые войны задели его лишь краем: юношей семнадцати и восемнадцати лет он служил в американской и французской армии в полевом госпитале и в артиллерии, оккупацию Франции Гитлером он пережил в Соединенных Штатах, работая на радио и читая лекции о литературе; французское гражданство принял лишь в 1970 году, накануне выборов во Французскую академию, где занял место умершего Франсуа Мориака. Другие претенденты, признав в Грине законного наследника покойного мэтра, даже не явились к началу голосования. Прожив до девяноста лет, Грин продолжал плодотворно работать, выпуская том за томом свой «Дневник». Это обширное и неоднозначное повествование о человеке, живущем в определенную эпоху и извечно раздираемом борьбой порывов грешной плоти и моральных заповедей веры. Создававшийся на протяжении шести десятков лет, дневник Грина включает книги о юности и зрелости художника, о времени и о себе, приближаясь к форме столь распространенного в западноевропейской литературе XX века эссе: «Уйти на рассвете», «Открыты тысячи дорог», «Юность», «Земля так прекрасна», «Свет мира…». Грин пересматривал, перекомпоновывал, переиздавал свои эссе, опубликовав «Речь и ее двойник» в 1985 году. Он сам изумлялся, насколько по-разному воспринимаются эти книги в момент создания и годы спустя. Но через все контрасты и метаморфозы проходит мысль о встрече человека с тайной. Название одного из томов — «Путь к невидимому» — можно распространить на все творчество писателя.

Интерес Грина к эссеистике ставит его в один ряд с такими современниками, как Ф. Мориак, А. Жид, Р. Мартен дю Гар, А. Мальро, А. Камю… Симптоматично, что и сам Грин, и критики оценивают место дневников в его творчестве чрезвычайно серьезно. Без обращения к этим книгам трудно понять Грина. И не потому только, что в них он комментирует эпоху, рисует портреты окружающих его писателей, художников, музыкантов, часто представляющие самостоятельный интерес, оценивает собственные произведения, — Грин считает дневник и роман двумя сторонами выражения сущего. «Если мы там увидим, — говорит Грин, — человека во власти раздирающих его страстей и вместе с романистом откроем механизм создания его творений, жизнь героев, их надежды, стремления, борьбу — мы познакомимся с детством и юностью писателя». Продолжив Флобера, признавшего внутреннее родство с «Госпожой Бовари» — «Эмма — это я», — Грин заявляет: «Я — все мои персонажи».

И как персонажи его романов, он тоже не предстает в дневнике счастливым. Потеряв четырнадцати лет мать, а затем отца и сестру, он постоянно испытывает страх смерти, остается одиноким, не заведя жены и детей, не создав прочного дома. Его преследуют тревоги и колебания. Внук и сын протестантов, шестнадцати лет Грин переходит в католичество, чтобы в двадцать четыре разразиться «Памфлетом против католиков во Франции», искать свой символ веры в тридцать лет на Востоке, в Индии, в мистических учениях о переселении душ, и вернуться в 1948 году в лоно католической церкви.

При всех колебаниях, решительно отрицая правомерность именовать его католическим писателем, Грин вместе с тем никогда не отказывается от идеи Бога. Его споры с Мориаком и философом-теологом Маритэном — по большому счету разногласия единомышленников. Нельзя преуменьшать значения дневниковых свидетельств Грина о том, что он будет всегда искать свою систему в Библии, что Ветхий и Новый завет — его настольные книги и даже присутствие в его романах демона зла не исключает благодати, ибо «там, где есть дьявол, есть и Господь Бог». Временные увлечения индуизмом и метапсихозом не изменяют основ метафизических воззрений Грина, сохраняющих почти средневековый, мистический верх и низ, доминирующее движение по вертикали, падения и взлеты. «Даже в самые мрачные часы, — пишет Грин, когда терпят поражение все мечты, надо вспомнить, что там, наверху, очень далеко, сияет вечный свет. Что бы мы ни делали, мы идем, порой вопреки самим себе, к счастью, о котором наш разум не имеет ни малейшего представления. Зачем сожалеть о тенях этой земли? Надо думать с надеждой и мужеством о смерти — большой, сияющей стране, простирающейся по ту сторону черной двери». Признавая себя мистиком, Грин называет любимой эпохой средневековье и декларирует ненависть к политике: «Она мешает всему, что я люблю, угрожает свободе, счастью, мешает мне творить. От всего сердца я мечтаю о чистых литературе и искусстве».

Мечта эта остается неисполнимой. Постоянно декларируемое равнодушие к современности — скорее желание автора, чем действительность, за которую оно выдается. А страстная заинтересованность писателя судьбами мира, пропитывающая его дневники, заставляет усомниться и в искренности отказа сделать свой выбор. Он с горечью фиксирует дату 31 января 1933 года: «Сегодня Гитлер назначен канцлером… Немецкий народ не созрел для демократии и хочет быть рабом. Гитлер — возможный диктатор». Ему внушает глубокую неприязнь партия «Огненных крестов», тревогу — убийство в Марселе министра иностранных дел Луи Барту и германский альянс с Муссолини. Но и многотысячные забастовки, пение «Интернационала», выступления «товарища Тореза» тоже не вызывают у Грина энтузиазма. Борьба левых за создание Народного фронта, консолидация противоположных, реакционных сил, фашизация Европы, угроза надвигающейся войны, а затем и сама война приводят Грина к мысли, что наш мир исчезает в ужасающем хаосе: «Мы сходим в ночь тоталитарных режимов, которые оставят гуманизму совсем мало места. А что затем? Что придет на смену? Какой порядок? Где искать черты человека будущего? Останутся ли в 2000 году писатели, люди, которым разрешат мечтать, или только солдаты, унтеры и скучные диктаторы?.. Нет ничего ужаснее диктатора. Абсолютное отсутствие фантазии. Весь мир в униформе и — шагом марш!» Особенно тревожит Грина судьба Европы — с ее старыми соборами, «домами по росту человека», древней культурой. С горечью говорит он об истерзанной России, на лучшее будущее которой ему так хотелось бы надеяться, о «преданной и проданной» политиками Франции. В победоносную войну Гитлера он не верит.

Равно владея двумя языками, имея возможность безбедно жить в Штатах, Грин чувствует себя в Новом Свете неуютно. Только французский язык дает ему «ощущение твердой линии». Когда он пишет на английском, его «рука дрожит». Лишь однажды, в годы войны, он выпускает в Америке книгу на языке предков. Дневниковая запись: «Моей Америки больше не существует. Язык — это тоже родина» — формулирует окончательность его выбора — не как писателя франкоязычного, а как писателя французского.