Счастливая Москва

Андрей Платонович Платонов

Счастливая Москва

Предисловие

Человек в грозах времени

Андрей Платонович Платонов. 1899—1951

У замечательного русского поэта Федора Тютчева есть строки: «Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые – / Его призвали всеблагие, / Как собеседника на пир./ Он их высоких зрелищ зритель...» Это можно сказать и об Андрее Платонове – с тем добавлением, что его «зрелища» были не только высокие, но и самые порою мучительные и жестокие.

Попробуем окинуть общим взглядом картину платоновской прозы, оставаясь, по возможности, в пределах состава этого сборника, по-своему многоликого и в то же время передающего «опорные» состояния платоновского видения, открытия мира. И того главного, что произошло на его глазах в русской жизни XX века.

В молодые годы он с превеликой благодарностью вспоминал свою учительницу из приходской школы, Апполинарию Николаевну, – «потому что я через нее узнал, что есть пропетая сердцем сказка про Человека, родимого «всякому дыханию», траве и зверю, а не властвующего бога, чуждого буйной зеленой земле, отделенной от неба бесконечностью» (1922). Много с тех пор переменилось во взглядах Платонова, на бога в том числе. Но уже с первых шагов взрослой жизни, в своей литературе Платонов понял, как далека еще от нас эта желанная и всех объединяющая гармония. Он рано и глубоко почувствовал небывалое напряжение народной жизни. И всю энергию этого напряжения он пропустил через свой ум, душу, через свое перо. Он увидел, какие огромные силы – и творчества, но и разрушения – заключены в переживаемой нами истории. Как бы заново прозревает у него русский человек и себя самого, и жизнь всеобщую – в их глубинной и оплодотворяющей связи. Но с большой чуткостью Платонов предостерегает об опасности разрыва этой связи. Огромной опасности. И пусть это главное в его прозрениях не покажется преувеличением.

Перед людьми у Платонова – так им одно время кажется – открываются возможности, каких не было раньше. И они бросаются с головой в могучие вихри превращений. Вначале с чувством долгожданной радости («Сокровенный человек», например). По-своему – в начальных главах «Счастливой Москвы». Но потом эти превращения начинают вызывать нарастающее чувство тревоги (так было и в «Епифанских шлюзах», в «Городе Градове», в «Усомнившемся Макаре» и более всего – в «Чевенгуре» и «Котловане», увидевших свет лишь через сорок лет после смерти писателя)...

С какими пламенными надеждами, с какой чистой верой вступал Андрей Платонов в начале 20-х годов в литературу – юный пролетарский романтик. В своей ранней статье «О науке» он писал с глубокой искренностью «о великом пути знания», пройденном человечеством, «о мышлении, истине и заблуждениях», «о борьбе и гибели за настоящую правду, о затаенной страстной мечте, о конечной победе над своими врагами – природой и смертью». Вот как! Очень характерно для пролетарской безудержной мечты! И так в те годы писал не он один. Вообще, начало у наших коммунистов-утопистов из рабочих низов пело и звенело металлом, разыгралось оптимистическим безудержным машинным оркестром. Сами страницы их рукописей и журналов вызванивали тогда радостным железом. Воронежский пролетарский журнал (а Платонов, как известно, родом из Воронежа) так и назывался – «Железный путь», а городской клуб журналистов, естественно, «Железное перо»... Это были годы самых искренних и жертвенных, горячих и чистых мечтаний – как было им не захватить юного энтузиаста!.. «Мы наш, мы новый мир построим» – уверяли они себя. И мечтателям казалось, еще немного и – «будет построен»!

...И все же мечтательные порывы очень скоро столкнулись с жизнью реальной, трудной, со всем тем «веществом существования», таинственным и неисчерпаемо глубоким, которое не очень-то поддавалось волевым переделкам. И порывы были во многом переосмыслены. Но вера в неслучайность и неисчерпаемое богатство жизни не была поколеблена. Так и писал он когда-то об одном из своих персонажей: «В него входили темные неудержимые страстные силы мира и превращались в человека». И навсегда он остался верным идее о «прогрессе человечности в человеческом существе, о победе человечности над бесчеловечностью».

Таким он был в начале. Таким – в главном – он оставался до конца.

Всматриваясь в эти месяцы и годы великой вспышки народной энергии, яркого света в человеческих душах, Платонов писал: «История бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности». В небывалое движение пришла народная, низовая Россия. Об этом повесть Платонова «Сокровенный человек». Фома Пухов, герой повести, – это крепкая, сильная натура, приведенная в работающее, полное надежд и энергии состояние, «Момент истины», открывшийся писателю и его герою, – это захваченность свободой, независимостью; изумление работой своего ума и острым, новым чувством жизни, открывшееся им и в хаосе, и в величии – словно бы в первые дни творения. Вот что было Платонову всего дороже. И не случайно он пишет – в сноске – на первой странице повести: «Этой повестью я обязан своим бывшим товарищам – слесарю Ф. Е. Пухову, Тольскому, комиссару Новороссийского десанта в тыл Врангеля. Они являются почти настоящими авторами произведения».

Все превращения этого на наших глазах рождающегося нового мира прошли через душу Фомы Пухова в его странствиях по революции. Нелегких странствиях. И он – выжил, вырос, открыл себя. «Сокровенный» человек становится откровенным, открытым себе и людям. И не в этом ли – по Платонову – есть главное достижение и оправдание революции?! Да – в муках, трудно, но рождается и прозревает себя и мир народный человек. Пухов, возвращаясь ночью домой, «оглядывал город свежими глазами (...) Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его как умное и редкое изобретение...» И вообще: «Хорошие (...) мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми и событиями...»

В то же время Пухов остается (а лучше сказать: по-настоящему становится) хозяином своей судьбы. Вот что существенно! Он отказывается быть стандартным винтиком – «умным научным человеком», который противопоставляет себя всем другим и командует ими. Ему дороже быть, как он не без иронии говорит о разделении людей по разрядам, самим собой, человеком свободным, пусть даже и будут его считать «природным дураком».

Нам кажется, что этой полемической самооценкой Пухова сам Андрей Платонов вступает в непримиримую полемику с новыми, уже ничего общего не имеющими с духом «Сокровенного человека» явлениями, вторгающимися тогда в жизнь нашего Отечества. «Сокровенный человек», как известно, был написан в 1927 году. Но уже на подходе другие годы и времена. На их «пересечке» и создает Платонов повесть «Котлован» (1929—1930), где показана совсем другая жизнь в «год великого перелома». Иная сила ломает то, что дорого было Платонову и его соавторам.

В «Котловане» вдруг выясняется, что воодушевление человека и народа, истины, так захватившие Платонова и его героев, так их окрылившие, сталкиваются с придуманными новыми «вождями» жесткими и непреклонными «директивами». Кстати, уже в «Сокровенном человеке» Пухова увольняют со ставшей вдруг казенной службы из-за того, что он «для рабочих смутный человек. Не враг, но какой-то ветер, дующий мимо паруса революции».

В том-то и беда, что свое, свободное дыхание, свой «ветер» становятся совершенно ненужными и даже враждебными постепенно входящим в силу новым хозяевам революции и вообще всей жизни народа – они в повести «Котлован» названы «взрослыми центральными людьми». Как печально, как страшно и бессмысленно все это! Не зря, видно, говорилось в то время: «За что боролись?!» А народ, люди становятся в таком раскладе – несмышленными детишками, которых с помощью «активистов» эти «взрослые центральные люди» жестоко натаскивают жить по-новому. Своими неукоснительными и непрерывно поступающими «директивами» они насильно загоняют людей в предписанную, выдуманную жизнь, вроде того «общего дома», который должен поместить в себя жителей целого города. А там, смотришь, расширяясь и разрастаясь, возникнет всеобщий дом для избранных жителей земли; а землю эту «взрослые центральные люди» возьмут в свои «железные руки», а «исчахшие люди забитого времени» постепенно вымрут (и «активисты» всячески готовы им в этом помочь). Размышляя об этом утопическом вымысле, искатель истины Вощев, пожалуй, самый близкий Платонову герой «Котлована», справедливо говорит на это: «Дом человек построит, а сам расстроится». Да и котлован для этого дома с самого начала все более походит на коллективную могилу (и первой в ней хоронят девочку Настю). И сама эта Настя тоже всего лишь «винтик» будущего утопического механизма: «маленький человек, предназначенный состоять всемирным элементом!». Но смерть Насти лишает все происходящее оправдания. Вощев говорит: «Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?»