Сапожник Джузеппе

Джузеппе Бонавири

САПОЖНИК ДЖУЗЕППЕ

Гипсовые ступени лавки вели на главную улицу; здесь сапожник Джузеппе жил уже больше двадцати лет. Спал он в каморке с оконцем-фонариком под самым потолком. Утром, по большей части довольно поздно, когда уже не слышно было ослиного рева и на улице кудахтала лишь глупая наседка тетушки Марасанты, его будил живший по соседству подмастерье Джакомино Беллино.

— Эй, мастер Джузеппе! — кричал паренек, молотя кулаками в серую деревянную дверь. — Неужто еще спите?!

Но сапожнику Джузеппе Казаччо и незачем было вставать спозаранок, он вполне мог поспать до колокольного звона, который разносился гулкими волнами от церкви Святой Марии. Работы у него было немного, ведь народу теперь в деревне почти не осталось.

— Трудные настали времена, — сетовал он, склоняясь вместе с подмастерьем над сношенными подошвами крестьянских башмаков. — Скоро Минео совсем опустеет. Бегут люди — кто в Швейцарию, кто в Австралию. А богачи — те все больше в Катании обуваются.

— Слыхали, Чиччо Терранова и Антонио Райя на той неделе тоже в Швейцарию уезжают? А Пеппи Монако вчера уехал, — с озабоченным видом отзывался Джакомино.

— Неужто?! — всплескивал руками Джузеппе. — Да ведь Антонио Райя почти моих лет. Уж за пятьдесят перевалило. Что ж это делается, а? Все идет прахом. Дома бросают, земля не родит — и ее бросают! Сады в долине плодоносить перестали. Видно, так суждено, чтоб нас богатство стороной обходило.

Еду сапожник готовил себе сам, с тех пор как сестра Винченца с мужем и детьми уехала в Австралию. Собирались там работать на ферме и даже рассчитывали со временем дом собственный купить. И его с собой звали: «Поедем, Пеппи. Ну что тебе тут делать, деревня-то вымирает. А там наймешься на обувную фабрику — глядишь, и заживешь по-человечески».

Но он так и не решился. Очень уж прикипел сердцем — к родной деревне, где знал с детства каждый закоулок, каждую травинку в окрестных полях. По цокоту копыт мог сразу определить, чей осел бредет мимо, а если изредка на тихих улочках раздавался треск мотоцикла, тоже узнавал; его по голосу.

— Чиччо Нольфо на работу покатил, — отмечал он про себя, нежась в теплой постели. — Там, в долине, новую дорогу прокладывают. А это Тури Сколло: он всегда ездит медленно-медленно, словно думает о чем-то важном. Говорят, он тоже в Бельгию намылился, на шахты. И как же он там будет работать, в кромешной-то тьме?!

Порой Джузеппе просыпался среди ночи и долго глядел в окошко, считал звезды: пять, шесть, семь… Он быстро научился их распознавать и каждой дал свое имя.

— Ты будешь Щегленком, — говорил он одной звездочке. — У тебя по бокам тоненькие лучики, ну точно крылышки. А эту, огромную, яркую, назовем Прожектором. Небось зазнается там, на небе. А ты, донна Русидда, — обращался он к хорошенькой кругленькой звездочке, — на танцы, что ли, нынче вырядилась? Ишь, так и сверкает!

Однажды, когда они надраивали до блеска только что починенные башмаки, Джакомино вдруг спросил:

— А верно, мастер Джузеппе, что вы в молодости играли в оркестре?

— Все-то ты, сорванец, знаешь. — Сапожник тряхнул седыми, белыми, будто их обдали известью, волосами. — Точно, играл. А потом оркестр распался, остались четверо бедолаг, да и те музыканты никудышные.

Он вышел в другую комнату и стал искать свой кларино в ящике с колодками, подметками, гвоздями. Наконец нашел и вынес в мастерскую.

— Вот он, мой милый! — с нежностью произнес мастер. — Сейчас сыграю тебе один марш.

Сперва у него ничего не получалось: из кларино вырывался какой-то хриплый клекот.

— Вот незадача, то ли я заржавел, то ли кларино.

Но, хорошенько почистив инструмент, он стал понемногу играть. Ребятишки, из тех, что еще остались в Минео, собирались у порога лавки и глазели на него, а Джакомино говорил им с важным видом:

— Чего пришли, бездельники? Не видите, мастер занят?

Однако долго поиграть сапожнику не пришлось: Антонио Райя уговорил-таки его уехать в Швейцарию.

— Да какой ты старый! Уехать никогда не поздно. Не гнить же в этом Минео? Годика через два останешься один на один с бродячими собаками. Тебе ведь уже сейчас на хлеб не хватает.

Джакомино глядел, как сапожник укладывает в чемодан шилья, молотки, куски кожи, и слезы наворачивались ему на глаза.

— Неужто вы взаправду меня бросите, мастер? — то и дело спрашивал он.

— Какие уж тут шутки! — отвечал Джузеппе Казаччо. — Даст бог, и ты скоро уедешь. Отец пришлет тебе вызов из Венесуэлы.

Теплыми апрельскими вечерами выходил сапожник на улицу и отправлялся в поля по обсаженной акациями улочке; из долины доносился терпкий запах трав, а смоковницы у окраины вначале розовели в закатных лучах, а потом чернели.

Всего этого в Швейцарии уже не будет, с грустью думал он. Казалось, и крохотные фиалки, и кустики дикой мяты с красивыми фиолетовыми цветочками окликают его с обочины дороги: «Эй, мастер Джузеппе, неужто вы взаправду нас бросаете? Думаете, в Швейцарии деньги будете лопатой грести? Не верьте — враки все это». А ночью, едва разглядев звезды, сияющие сквозь туманное облако, он прошептал:

— Что, вам тоже взгрустнулось? Так-таки на всем свете и нету больше сапожника, чтобы с вами беседовал по ночам? Да бросьте, отыщется такой.

Однако он не уехал. Не смог оставить свою деревню, родные места. В день, когда оставили Минео односельчане Антонио Райя, Чиччо Терранова, Пеппи Сперанца, Никола Джостра, Джузеппе поплелся к развалинам старого замка — от него уцелели только бассейн да могучие камни из крепостных стен — и вдруг нащупал в кармане кларино: бог весть как он там оказался. Сапожник окинул взглядом всю деревню на склоне, поросшем травой и ромашками, отыскал замшелые черепичные крыши домов, где еще недавно жили его друзья… и весь вдруг как-то обмяк, ноги стали ватные. Он достал кларино и заиграл какую-то неведомую печальную мелодию, похожую на странный зов ночной птицы. Да, много домов уже опустело в Минео, думал он, а ведь, если все окна здесь перестанут светиться, тогда и миру конец. Темнело. Джузеппе резко оборвал игру. Но ему вдруг стало казаться, будто этот грустный мотив продолжают полевые ромашки, серые эвкалипты и даже едва различимая вдали Этна.