Без затей

Юлий Крелин

Без затей

***

Где-то, когда-то, давно уже, встретились в больнице два хирурга. Казалось бы, а где же еще хирургам встречаться, как не в больнице? Но очутились они здесь не по долгу службы, а, словно все нормальные люди, по болезни, вопреки привычной шутке обывателя: «А мы думали, врачи не болеют».

Старший, Дмитрий Григорьевич, пришел проконсультироваться к своему бывшему шефу и учителю, обеспокоенный болями в животе. Страшного ничего не оказалось, просто, не бог весть какая, сильная почечная колика или что-то вроде этого, и, пробыв на больничной кровати около суток, Дмитрий Григорьевич навострился домой, дав слово самому себе начать обследование и лечение амбулаторно у себя в отделении. Он сидел в палате, угнездившись в кресле, которое коллеги притащили из коридора, проявив максимум заботы сверх дозволенной больничным уставом, тем более что второй больной, молодой хирург Георгий Борисович, был работником их отделения. Георгий Борисович лежал после недавнего аппендицита и каждое свое движение сопровождал легкой гримасой, обозначавшей, по-видимому, боль и неудобство. Конечно, не худо бы такие кресла поставить во все палаты, заметил кто-то, да ведь не поместятся… В четырехместной всегда стоят шесть коек. Впрочем, эта палата тоже была рассчитана на одного, а вот ведь нашлось свободное пространство для двоих да еще и кресла.

Оба хирурга неплохо проводили время — разговаривали днем, если их не отвлекали приходящие друзья-коллеги, и всю ночь, когда не спалось. Хирургам всегда найдется что обсудить да вспомнить, как двум охотникам, застрявшим в какой-нибудь лесной сторожке. А уж двум-то больным и вовсе есть о чем порассуждать: о болях при аппендиците, о болях при почечной колике и о том, колика ли это, если боль была терпимой. Оба знали симптомы и вовсе отбрасывали индивидуальность. Почему-то считали, что все у них должно быть как у всех. Пожалуй, рассуждали они не как доктора, а как больные, узнавшие симптоматику по энциклопедии. И так бывает.

У врачей, особенно у хирургов, чаще всего основные жизненные контакты завязываются в больницах. Главные встречи, главные события, собственные болезни и, конечно, друзья — все оттуда. Старший из коллег, Дмитрий Григорьевич, сейчас как раз устраивался на другую работу, ему предлагали заведовать отделением в новой больнице. В свою очередь, он пригласил к себе работать Георгия Борисовича — после окончания ординатуры, через два месяца, больницу как раз откроют…

Так началась их дружба, которая продолжается по сей день на всех страницах нашего повествования до самой последней точки.

А вот и еще два персонажа.

Нина — молодая женщина, химик по образованию, собою недурна. Вспоминается она мне сейчас в той давней своей ипостаси — подругой тоже нестарого удачливого журналиста Глеба Геннадьевича.

Вспоминается… вспоминается… Это было когда-то. Не сейчас. Вот они стоят у подъезда ее дома. Вот они прощаются, он уходит. Домой ли? Куда еще? Рядом с Глебом Геннадьевичем — большая собака неопределенной породы, скорее всего беспородная. Несколько раз собака оборачивалась, по-видимому, смотрела на Нину и то ли приветственно, то ли прощально помахивала… нет, кивала хвостом.

Глеб шел, Нина стояла, собака оборачивалась и кивала…

Так было когда-то, давно.

А нынче… Все, что нынче, будет дальше.

Лев Романович Златогуров в те времена был человеком энергичным, здоровым, сравнительно молодым, пикнического сложения, стало быть, и роста не больно высокого. Хотя все, кроме здоровья, пожалуй, при нем и сейчас. Работал он тогда, да и сейчас тоже, директором какого-то завода. Для нас с вами не имеет значения, что это был за завод. Лев Романович с таким же успехом мог бы и не быть директором. Впрочем, вряд ли — слишком энергичен, пробился бы… Энергия для энергии, «чистая энергия».

Вот он идет из своей конторы к машине. Ему полагается персональная машина с шофером, но он предпочитает ездить на своей и сам сидит за рулем. Он любит осознавать, чувствовать, ощущать, как ему подчиняется все, вплоть до неодушевленных предметов. Хотя машину свою он неодушевленной не считает — она для него живая, он ее холит, лелеет, заставляет служить. И она ему верно служит.

Вот идет он к своей машине. Средний рост, средняя упитанность, упругая походка уверенного в себя человека, которому подчиняется все, вплоть до этой железной коробки на четырех колесах. Нет препятствий на его пути. Идет не останавливаясь, не спотыкаясь, ничего не обходя, — путь от директорского кресла до машины свободен.

И, наконец, еще один доктор — Марат Анатольевич Тарасов. Ничего особенного с ним не происходило: учился, выбивался в люди, попал работать в больницу под начало к Дмитрию Григорьевичу. В студенчестве занимался спортом, скорее всего боксом, а может, и футболом. Невысок, крепок, коренаст, быстр. Легко завязывает контакты. Похоже, его мало заботят сродство душ и внутренняя, так сказать, структура контрагента. Дружить надо со всеми, считает он. С каждым можно найти общий язык. А от общего языка до общих дел — рукой подать. Стерпится — слюбится. Все ему хороши. Язык-то общий, да тональность в каждом случае разная. Но это уже дело ума, установки, нужды.

Ну вот, пожалуй, и все главные люди, что должны встретиться на последующих страницах. Пока так. А там посмотрим…

1

Георгий Борисович, врач-хирург, медленно шел по коридору своего отделения, не находя себе ни места, ни дела. Так сложилось сегодня, что делать ему было нечего.

Можно предположить, что готовность к действию, как и счастье, живет внутри нас: иной всегда находит себе занятие, а другой вечно мается в поисках дела. А можно сказать и так: не работа, не счастье внутри нас — скука, пожалуй, внутри нас, и ни от каких внешних обстоятельств она не зависит.

Георгий Борисович шел из кабинета своего друга, заведующего отделением Дмитрия Григорьевича, и прикидывал в душе, как уговорить того начать наконец обследовать собственные почки. Дим все чаще и чаще мучился жестокими приступами колики. Впрочем, называть почечную колику жестокой — то же, что говорить: трава зеленая, а снег белый. Он, по-видимому, считает это высшим пилотажем, с раздражением и беспокойством размышлял Георгий Борисович. Поводом для демонстрации собственного суперменства. Слава богу, у него и без того достаточно возможностей для самоутверждения и на операциях, и дома. Зачем еще одно доказательство своего ненапрасного существования? Если бы он был в состоянии скрыть от всех сумасшедшую боль, он бы это сделал. Но подобное и ему не по зубам. Вот сегодня, например, чего он полез оперировать этого Златогурова? Только вчера вечером у самого был приступ, а утром пошел на сосудистую операцию. Зачем? Ведь никогда не знаешь, сколько она продлится. Совершенно непредсказуемо. Как и начало приступа. Да и мужик нахальный этот Лев, всюду лезет, во все вникает. Бестактный какой-то, все рвется помочь чем-то. Не надо нам никакой помощи, ну просто демьянова уха. И вот результат, Дим сам оклематься не успел, а уже полез его оперировать. Как же! И этому Златогурову тоже надо доказать, какой ты гигант. Супермен хреновый. И чего дурака валяет? Наверно, ему попросту страшно обследоваться: в медицине всегда опасны определенные, окончательные решения, слишком большая ставка в этой игре — не шахматы…

Георгий Борисович спокойно завершил бы свои размышления и свой проход по коридору, привычно минуя чужую боль и страдания, но нет ситуаций однозначных. В кресле у поста дежурной сестры он увидел молодую женщину в больничном халате, которая сидела окаменев, так что и дыхание было незаметным, лишь скатывающиеся по щекам слезы подтверждали продолжающуюся жизнь. Раньше Георгий Борисович ее не видел — по-видимому, только что поступила.