История, ниспосланная провидением

Адольфо Биой Касарес

История, ниспосланная провидением

1

Написать о том, что произошло, я решил вовсе не ради удовольствия лишний раз об этом поговорить и не в угоду профессиональному инстинкту, который ждет, чтобы запечатлеть и осмыслить события в их последовательности – все как было, и не только грустное, но и совершенно необыкновенное, и даже ужасное. На самом деле меня призывает к этому моя совесть, да и Оливия [1] настаивает, чтобы я прояснил некоторые события из жизни Роландо де Ланкера, события, которые в определенных кругах успели и прокомментировать, и, распространив слухи о них, исказить до неузнаваемости. И без сомнения, поскольку мысль человеческую невозможно удержать, первое, что вызывает в моей памяти имя Роландо де Ланкера, – это образы, потаенные в самой глубине души и в то же время необыкновенно ощутимые: я вспоминаю развалюху-повозку, которая катит по грязной дороге, божественно-вкусные воздушные трубочки в кондитерской «Лучшие бисквиты», любознательную светловолосую девушку, заброшенный английский парк с двумя каменными львами, затем три аллеи, обсаженные высокими эвкалиптами, которые раскачивал сильный ветер. Ничего рокового во всем этом нет, и, вглядываясь в прошлое, я едва различаю лишь неясный отсвет. Однако тот, кому эти образы показались бы загадочными символами и чье перо порезвее моего, мог бы преподать читателям назидательный урок.

Как все в Буэнос-Айресе – я имею в виду все, принадлежащие к моей профессии, – я знал, кто такой Роландо де Ланкер. Не то чтобы мне было известно нечто конкретное, просто я знал, что он существует на свете, что опубликовал какую-то книгу, что перессорился кое с кем из коллег. А лично с ним я познакомился благодаря его двоюродному брату Хорхе Веларде.

Вот тут-то, собственно, и начинается данная история. Однажды утром дверь издательства, где я работал, отворилась и я ощутил запах кожаной почтовой сумки и ремней, который невозможно спутать ни с чем. Я поднял голову. Разумеется, это был он, окутанный присущим ему запахом, Хорхе Веларде, который подписывался как «Аристобуло Талац» и который еженедельно публиковал в разделе «Мнение» несколько строчек всякой ерунды по поводу кинопремьер. Подозреваю, что именно за свой запах и свои габариты он получил кличку «Дракон»; а поскольку некоторые из друзей его детства называли его Святой Георгий, можно сделать вывод, что одно прозвище вытекает из другого. «Принес рукопись», – подумал я и покорился судьбе. Невероятно, но Дракон не достал на сей раз ни компиляцию каких-либо поэм – нечто новое в литературе, в жанре верлибра, который меня всегда ужасал, – ни содержательных эссе, отвергаемых читательской массой согласно психоаналитическому толкованию характеров по Лабрюйеру, [2] ни даже детективный роман, чтобы опубликовать его под псевдонимом, поскольку автор хранил молчание более года и что скажут читатели теперь, когда он предстанет перед ними с этой белибердой; все это приходится, работая в издательствах, покорно принимать. Будучи не лишен вкуса, Хорхе Веларде даже не упомянул о своих неизданных произведениях, поговорил о жаре, которая непременно кончится такой грозой, что разверзнутся небеса, потом перешел на злободневные темы, угнетающие не меньше, чем вышеупомянутая жара, и довольно скоро принялся разглагольствовать о своем кузене Ланкере. Он придвинулся ко мне так близко, что я вынужден был вжаться в спинку кресла, ибо от него невыносимо несло кожей сумки и ремней, а он стал рассказывать мне, что его брат задумал организовать – или организовал – Литературную академию и нуждается в моей помощи. В те годы я жил страстями, и мысль о том, что все подвержено законам логики и что искусство вполне можно и понимать и изучать, удручала меня. Поскольку, кроме будущей академии, в распоряжении Роландо де Ланкера находилась Эстансия [3] в МонтеТранде, он уполномочил Дракона пригласить меня провести там конец недели. Вообще-то мне не нравится жить в чужих домах, но я принял предложение тотчас же.

Тяжелые капли дождя барабанили по оконному стеклу старенького вагона Южной железной дороги (она и теперь так называется), когда я в ту субботу катил в Монте-Гранде. Я посмотрел на дождь, подумал: «По крайней мере, подышу свежим воздухом», съежился на сиденье, машинально отметив, что слишком легко одет, и с упоением углубился в «Магию» Честертона [4] – маленький зеленый томик, который в эти дни поступил в книжные магазины. Мы уже почти приехали, когда в комедии Честертона разразилась буря, а в Монте-Гранде прекратился дождь. Среди людей, столпившихся на перроне, я различил атлетическую фигуру Веларде, то бишь Дракона, – первое, что он мне сказал: «Даже газет не привез»; чуть подальше стоял чрезвычайно привлекательный человечек в плаще, с тонкими чертами лица и огненным взором задумчивых глаз; еще дальше – белокурая девушка, которая была гораздо выше и крупнее того человечка; гладкие волосы, спадающие на плечи, зеленые глаза, правильные черты лица, вроде бы смугловатая, размеренные движения, широкий пуловер. Веларде представил мне человечка:

– Роландо де Ланкер.

А сам Ланкер, который говорил быстро и энергично, в тоне дробного перестука, представил мне девушку:

– Оливия, моя ученица.

И тут же, с неукротимой энергией, он выхватил у меня чемодан. Оливия хотела помочь ему, но Ланкер, вытянув руку в перстнях и прикрыв глаза, отрицательно покачал головой. Мы прошествовали к выходу с некоторой торжественностью. На привокзальной площади стояли три или четыре автомобиля и огромная повозка с упряжкой взмыленных лошадей темной масти. Лошади прядали ушами; с козел с трудом слез краснолицый старик. С глазами навыкате и нетвердой походкой. Он погрузил чемодан и вопросительно посмотрел на меня. Я пробормотал извинения из-за того, что у меня так мало багажа.

– Оливия и Хорхе с этой стороны, – сказал Ланкер, указывая на дверцу, – мы с другой, наш гость справа от меня.

Мы церемонно взобрались на повозку и заняли места согласно указаниям. Кучер, повернувшись к нам всем телом, как это делают люди, явно страдающие остеохондрозом, посмотрел на Ланкера. Тот сказал:

– Vogue la galure!. [5] Фары отъезжающей машины на мгновение осветили повозку и скользнули по ногам Оливии. Пародируя нашего старинного друга, философа из Эмильяны, этого неутомимого исследователя женской натуры, я подумал: «Похоже, они выточены Богом сладострастия». И правда, в тот вечер ноги Оливии произвели на меня сильнейшее впечатление. Мы рывком тронулись с места и покатили по дороге – под мерный стук колес, который, мне казалось, никогда не прекратится, но, обогнув площадь, мы остановились у кондитерской «Лучшие бисквиты». Ланкер посмотрел на Оливию долгим взглядом и произнес тоном человека, который пытается запечатлеть в памяти трепетное воспоминание детства:

– Четыре дюжины.

Девушка слезла с повозки; я последовал за ней, бормоча какие-то слова, в основном глагол «сопровождать» и существительное «дама». В кондитерской Оливия спросила меня:

– Вы видели деревья?

– Они прекрасны, – ответил я машинально.

– Нет, – возразила она, – они никогда не были прекрасными, а сейчас, подрезанные, выглядят ужасно. Но я не об этом. Я говорю о листовках, которые на них наклеены.

Нам принесли нашу покупку. Я расплатился. Оливия предупредила меня:

– Это для Роландо.

– Ну что же, ему и отдадим, – ответил я.

Площадь освещалась фонарями в виде белых матовых шаров, при свете которых мы стали осматривать деревья. К каждому стволу был прикреплен овальный лист бумаги с какой-нибудь надписью. Оливия, смеясь, прочитала несколько таких надписей. Я запомнил две из них: «Женщины, ведите себя более достойно!» и «Неприличие в одежде = неприличие в жизни». Сквозь ветви, короткие, словно культи, я увидел затянутое тучами грозовое небо. Пахло влажной землей.