Заклинатель змей. Башня молчания

...К вечеру, взяв свой отменно сделанный шар, Омар вручил Давиду пятнадцать монет. Пятнадцать полновесных золотых динаров. Хоть и знал, что тот их безбожно пропьет. Пусть! Все равно теперь его не исправишь. Да и нужно ли исправлять? Пусть будет ему хорошо, на какое-то время, в своем особом, придуманном мире.

Он - великолепный мастер, и этого с него вполне достаточно! Мало ли опустившихся людей, которые вообще ничего не умеют делать. Кроме как пить или опий курить. И вполне трезвых, непьющих и некурящих, которые тоже ничего не умеют. Кроме как бесполезно обременять несчастную землю.

И разве те, что, едва появившись на свет, поверили в блажь богословия и носились с ней до конца, не прошлепали всю жизнь губами в наркотическом полусне?..

Когда, узколицый и крючконосый, веселый, растрепанный, склонившись над печью и распевая псалмы, которых нет ни в каких священных писаниях, стекловар черпаком помешивал шихту и снимал с нее пену, он, озаренный пламенем, походил на древнего мага в храме огня.

Если не на самого господа бога.

Мы тут, на Востоке, странно устроены. Ничего, что придумал другой народ, для нас не годится. Потому, что они «неверные». Вши заедают, - все равно мы лучше всех.

Стекло варили еще в древнем Египте...

- Нет, - отодвинул монеты Давид, сын Мизрохов. - Я у тебя в долгу. Я ничего не забыл. И фельса с тебя не возьму! Хвала создателю, выпал все-таки случай отблагодарить. О юный мой друг! - Он в отчаянии вскинул тощие руки к черному глухому потолку, уронил и заплакал. - Поташ твою соду... И кварцевый... песок...

Так, стеклянный шар у нас есть. Теперь самое сложное, трудное - его распилить.

Может, было бы лучше, если б Давид разрезал ножом шар на части, пока он еще не затвердел? Нет, шар утратил бы точную форму - и сегменты, пожалуй, стали бы все искажать.

Просто линзу отлить - дело тоже сомнительное. Ведь никто не знает законов преломления света! Не знал и Аль-Хазен. Узнал бы, конечно, со временем, - если б дали спокойно работать.

Но разве они дадут?..

Вообще, что нам известно о сущности света?

Пифагор: тела становятся видимыми благодаря испускаемым ими частицам;

Аристотель: свет есть возбуждение среды, находящейся между объектом и глазом;

Плиний Старший: стеклянный шар, вобрав лучи солнца, зажигает предметы.

Небогато! Ясно одно: с шара и надо начинать. С твердого шара, а не сразу с его частей. Да и не смог бы Давид проделать такую тонкую работу. Здесь нужны точный глаз и твердая рука. Спасибо, хоть шар сумел отлить. И это было последней вспышкой его угасания...

Э, придумаем что-нибудь! Кого-кого, а ювелиров у нас - едва ли не больше, чем людей, способных купить их изделия. «Чего ты боишься? - упрекнул себя Омар. - Пуглив стал под старость. Времена Аль-Хазена прошли...»

Да, охладил он тут же свой пыл. Те времена прошли, настали другие, но чем они лучше? Так что не следует пренебрегать осторожностью.

Приказ свыше: бойся! Мы и боимся. Всех и всего.

Откроешь рот, навстречу - озлобленье,

Закроешь - навлечешь как тихий, подозренье...

Не лучше ли тебе, будь хоть святым,

Ни с кем не знаться, жить в уединеньи?

Рад бы! Но - не дадут. И здесь найдут, не оставят в покое. Это мы знаем.

Да и в какой тихой келье избавишься от страстей своих человеческих? От сомнений? Желаний? Мечтаний? От разума, черт бы его побрал!

«Ад и рай - в небесах», -

Нам толкуют ханжи.

Я, в себя заглянув,

Убедился во лжи!

Ад и рай - не круги во дворце мирозданья.

Ад и рай - это две половины души.

Что ж, в самом деле: оскопить себя, - как некий христианский изувер, и забиться, хныча, в пещеру?

Тьфу!

Ну, скажем, грех пить вино. С натяжкой, но скажем. Грех женщин любить молодых. Хотя... дело-то обоюдное. Мы это тоже знаем! Но - допустим. Грех красть, убивать, обманывать. Но мы этим и не занимаемся.

Но какой же, подумайте, грех - сделать хоть что-то человеку на пользу? Какой вред может принести правой вере увеличительное стекло?..

На базаре - новость:

- Слыхали? Убит Куджамыш - тюркский начальник, зять эмира Аргуша.

Пораженные:

- Кем?

С оглядкой:

- Теми... из Аламута.

Со вздохом:

- Ну, времена!

С опаской:

- То ли еще будет.

Злорадно:

- Так ему и надо...

Это случилось у входа в соборную мечеть, на глазах у многих правоверных. Убийцу тут же схватили. Его хотели казнить на месте, но окружной правитель Аргуш воспротивился:

- Нет уж! Прежде, чем он попадет в исмаилитский свой рай, я ему здесь, на земле, устрою ад...

Хашишина, после долгих истязаний, привязали к столбу на площади перед соборной мечетью, обложили хворостом и сожгли на медленном огне. Он умирал мучительной смертью, но с достоинством: не унижался, не каялся, не умолял его пощадить.

Аргуш не успокоился на этом. Он решил выместить злобу на жителях Нишапура. Зять был его любимцем, эмир не находил себе места.

Город кишел соглядатаями и доносчиками. Толпы конных воинов-туркмен с визгом носились по улицам. Хватали кого попало. Наверняка среди прохожих есть сторонники «шейха горы». Так называли в народе главу секты Хасана Сабаха.

Вломились к Хайяму. Их привел имам квартальной мечети.

- Это он?

- Он самый.

- Взять его!

Медлить нельзя. Ни секунды.

- Стойте! - Омар вскинул над головой толстую книгу в черной обложке. Он всегда держал ее на виду, чтобы, если кто забредет, была под рукой. Предосторожность. - Не прикасайтесь ко мне! Я под защитой корана...

Старший воин, с огромными, до ушей, красными от хны усами, на миг замялся. Увидев смущение начальника, выжидательно остановились другие.

Омар, не теряя времени, сунул им священную книгу:

- Передайте ее почтенному домулле. Пусть он наугад раскроет любую страницу и назовет любую главу и стих.

«Поташ твою соду! Я тебе покажу...»

- Давайте, - кивнул растерянный начальник скисшему имаму.

Коран - вещь серьезная. Его надлежит уважать, это он знает. Коран не сотворен людьми, он существовал предвечно. Книга хранилась под престолом аллаха и была передана богом пророку Мухамеду.

Священник вымыл руки в ручье, отер их, сунув накрест под мышки, бережно взял и раскрыл коран. И, надеясь подловить Омара, назвал злорадно главу и стих:

- Сура девятая, аят пятьдесят первый.

Грозный взгляд начальника.

Омар с его изумительной памятью легко произнес наизусть:

- «Скажи: не постигнет нас никогда и ничто, кроме того, что начертал нам аллах».

Удачный попался стих. Весьма к месту.

- Верно? - строго спросил туркмен.

Имам, шевеля губами, как школьник, едва научившийся читать, медленно одолел данный стих - и подтвердил с огорчением:

- Верно.

Начальник молитвенно провел по темному лицу широкими ладонями, у него отвис левый ус. Он не стал подкручивать ус, справедливо сочтя это действие здесь и сейчас неуместным.

- Еще! - приказал старший воин, довольно смешной, с перекошенными усами. Но Омару - не до смеха. Смех может смениться тотчас криком боли...

Имам с досадой перевернул страницы:

- Сура шестнадцатая, аяты сто двадцать шестой - сто двадцать седьмой.

Эх, как не терпится этой сопле уничтожить Омара Хайяма!

Поэт - сурово:

- «Если наказываете, то наказывайте соразмерно тому, что считается у вас заслуживающим наказания; но если будете снисходительны, то это будет лучше для снисходительных».

Везет!

- Безгранична мудрость аллаха! - вздохнул начальник, потрясенный этой мудростью, и почтительно склонил перед Омаром голову. У него отвис правый ус.

Имам поскучнел:

- Сура восемьдесят пятая, аяты первый-третий...

У Омара голос зазвенел: