Проклятие визиря. Мария Кантемир

Хорошо знал царя Толстой, чуял, когда можно и нагрубить ему, чтоб за правду сошло, когда и шутку прибавить, а когда и мёдом да елеем полить...

   — Да уж в твои восемьдесят только и бегать за молоденькими девицами, — усмехнулся Пётр.

Он словно бы помолодел. За пустыми разговорами забылись тягостные заботы и обиды, лицо разгладилось, и шустро топорщились неизменные усы над полной верхней губой.

   — Пойдём-ка, княжна, примерим обновки, — тяжело встал со стула государь. — А ты, Пётр Андреевич, посиди ещё у стола, закуски и заедки зело хороши, отведай да меня дождись, вместе поедем домой...

Пётр Андреевич и глазом не моргнул, когда царь утащил Марию за руку на её половину, в женские хоромы...

Он и сам не ожидал от себя такого неистовства чувств. Нередко думалось ему: всё, кончился в нём мужик, мужчина, пятьдесят три года, — равнодушно разглядывал придворных красавиц, льстиво ему улыбавшихся, проходил мимо фрейлин и служанок, готовых по первому зову броситься в его постель. Думалось, остыл, с годами урезонился — слишком уж много было в его жизни этих постелей...

Оказалось, нет, но нужна была она, только она, одна-единственная женщина, способная вновь, как в юности, всколыхнуть всё его тело, зарядить всё его мужское естество огромной энергией, — она, одна-единственная, и другой больше было не нужно...

   — Ах, какой бы ты была императрицей, — сказал он ей, разморённый и умиротворённый, когда насытил свою страсть и она улеглась, словно сытая кошка, свернувшись в клубок.

   — Я и не мечтаю об этом, — тихонько ответила Мария, — на чужом несчастье своё счастье не построишь...

   — Все люди думают лишь о себе, все люди хотят лишь себе добра, а ты о каком-то чужом несчастье говоришь, — едва не вспылил он. — Чем дольше я живу, тем больше презираю род людской, — злоба, ненависть, зависть, ложь сокрушают сердца людские и ох как мало праведников, как мало тех, кто несёт добро и свет. И приходится стоять с кнутом и палкой, чтобы вдолбить истины, которые уже столько тысячелетий пытается насадить в людские души сам Господь Бог...

   — Слишком много горя пришлось познать тебе, государь, за последнее время, вот ты и ожесточился ко всем людям, — мягко сказала она, — а ведь в человеке всего понемногу намешано, и в самых разных обстоятельствах он самый разный — может быть нежен в одном случае, а в другом как лютый зверь, может быть рыцарем без страха и упрёка, а потом подлецом и вором... Всё зависит от того, в какие обстоятельства попадёт, какая судьба ему выпадет...

   — Судьбу свою делать надобно своими руками, — жёстко отозвался Пётр.

   — Не скажи, государь. Бог выбирает нам судьбу, но с мыслью тайной, узнать её, понимать её — вот счастье. Раз такова судьба, никуда от неё не денешься — надо страдать или радоваться, веселиться, значит, есть за что...

Он ласково посмотрел на неё.

   — Разберусь с делами, — негромко сказал он, — улажу все свои домашние неурядицы и сделаю тебя императрицей. Всем ты взяла: и красотой, и разумом, и образованием. Почему судьба действительно так обошла тебя?

Она легонько приподнялась на локте и взъерошила остатки волос Петра.

   — Я не могу жаловаться на свою судьбу. — В её голосе прозвучала и лёгкая печаль, и радость, и нестерпимая мука. — Она подарила мне величайшее счастье — любить самого лучшего из людей, самого достойного и самого красивого...

Она прильнула губами к его губам, и этот поцелуй был благодатным для Петра. Давно он так не отдыхал душой, как теперь, в постели с Марией...

Пётр Андреевич Толстой с удивлением и некоторым недоверием увидел, что государь как будто напитался свежей силой — так мягко было выражение его лица, даже морщинки возле глаз расправились, а голова стала реже трястись, руки спокойно лежали вдоль тела, а не перебирали мелко и часто бахрому кафтана.

Удивился и изумился Пётр Андреевич и взял на заметку — произошло, значит, ещё что-то кроме утоления мимолётной страсти, что дало новую надежду царю, раздвинуло перед ним новые горизонты.

Но Толстой был всегда себе на уме и потому не высказывал никому своих мыслей — он давно уже привык по малейшим движениям человека угадывать его поступки, был мудрым и сведущим...

Во дворце кинулась к Петру дочка младшая, Елизавета, ластилась, прилипла и всё шептала:

   — Батюшка, простите матушку, простите, государь, превеликий царь...

   — Ладно, — бросил он дочери, не в силах противиться её ласковому напору.

Да и на душе у него было так светло и радостно, что он готов был простить всё, что угодно, хоть и кривилось его лицо при этой просьбе.

И конторка его заполнилась шорохом широчайших юбок Екатерины.

Она бросилась на колени, целовала и обливала слезами руку царя и всё просила:

   — Прости, государь, если что не так сослужила, если службу твою выполнила плохо. Прости, государь, прости, родной, негодница я, ежели прогневила тебя. Верни мне милость твою, государь, укрепи мою душу лаской своей...

Она всё что-то бормотала и бормотала, ползая у ног мужа. Елизавета глядела умильно и просяще, и он сдался:

   — Бог простит, и я тебе прощаю. Ступай!

Но и после этого формального прощения не бывал он больше в спальне Екатерины, не обедал вместе с ней и дочерьми и даже не бросал слова и взгляда в её сторону на всё ещё продолжавшихся празднествах по случаю обручения старшей дочери, Анны, с голштинским герцогом Карлом-Фридрихом.

Помолвку отпраздновали пышно, как и подобает при обручении царской дочери. Накрытый на четыреста персон царский стол ломился от пития и разнообразнейших заедок, из огромного пирога, поданного к столу, выскочили карлица и карлик и станцевали среди хрустальных бокалов и серебряных блюд танец, не задев ни один из них.

Мария тоже была на этом торжестве, но она не пошла в тот круг людей, что находились возле Петра, а скромно и тихонько пристроилась в уголке и молча наблюдала за царём, женой его, дочерьми и прочими придворными. О чём думала она, когда видела все эти раззолоченные фигуры? Скорее всего, они напоминали ей тени былого. Она принимала все забавы и увеселения двора словно бы за комедию, которая играется для публики весьма грубой. Карлик и карлица особенно возмутили её: только нечуткие люди могли ценить это нехитрое трюкачество, шутки и смех их также отдавали грубостью и невысоким вкусом, но публика смеялась, орала и хлопала в ладоши при каждом непристойном жесте танцоров...

Пётр внимательно смотрел на гостей, сурово хмурил брови, но не сделал ни одного замечания, чтобы не испортить праздника. Видел, что не своей волей выходит его старшая за Карла-Фридриха, тощенького и крысоподобного принца, замечал, как не в меру прилипчив этот герцог к русским пенным напиткам, как вливает в себя такое количество медов и квасов, что впору десятку молодцов. И все голштинцы вели себя хуже некуда — держались властно, величественно и спесиво, и Пётр с грустью понимал, что Анне несладко придётся среди этого заносчивого народца. «Что ж, — думал он, — такова участь царских дочерей — приносить себя в жертву политике...»

Он оглядывал заполненные великолепными кушаньями столы и лишь в самом конце увидел Марию рядом с князьями Черкасскими — они издавна дружили домами, Кантемиры и Черкасские.

Увидел, и опять потеплело у него на душе: не лезет в первые ряды, не старается быть на виду, никому не рассказывает, что в милости у государя, — прелестная женщина, умница-разумница. И опять показалось ему, что стоит только развязаться со всеми узлами, что обрушились на него теперь, как начнётся новая жизнь, новая надежда сменит старую, опостылевшую...

Но Екатерина не дремала. Она уже знала, что государь побывал в доме Марии, и всё понимала своим цепким практическим умом: выдаст царь замуж дочерей, и уж тогда не миновать ей кары — ушлёт в монастырь, наденет на неё монашеское платье, как на первую свою жену, Евдокию. С него станется, позабудет всё, что сделала она для него, позабудет её долгую двадцатилетнюю службу — она считала службой служение ему, почитала его как государя, возвысившего её, но могущего опять низринуть в самую грязь.