Проклятие визиря. Мария Кантемир

И она выжидала только удобного случая, но каждый вечер приносила в его конторку чашу успокоительного питья. Он ничего не подозревал, он привык полагаться на её верность и службу...

Случилось в том же ноябре небольшое наводнение. Пётр объезжал на своём ботике окрестные затопленные дома, оглядывал суда, едва держащиеся в гавани, приказывал укреплять швартовы, сам проверял силу ветра и глубину идущих с моря волн. Вновь Нева потекла вспять, как это часто случалось, но на этот раз ветер был не слишком сильный, а волны невелики, и Пётр знал, что всё обойдётся.

Но на его глазах сел на мель корабль с солдатами и матросами, и царь не выдержал, бросился в ледяную воду, чтобы помочь сойти с корабля тем, кто там оставался. Двадцати матросам помог он перебраться на сухое место, приказал дать водки и обсушиться и сам прогрелся тем же лекарством. Но лекарство не помогло: приехав во дворец, царь почувствовал, что его лихорадит, залёг в свою жёсткую постель в конторке и приказал вызвать придворного медика Блументроста.

Доктор приготовил лечебные отвары — декокты, обложил тёплым и сухим всё большое тело царя и сказал, что к утру всё пройдёт. Так оно обычно и бывало, когда Пётр простуживался.

Принесла и Екатерина его обычное успокоительное питьё, и Пётр выпил до дна чашу с горьковатым отваром. Она следила за ним внимательно и спокойно. Рецептик её камергера Монса должен был сработать. Яда тут не было, и всего лишь одна травка растворяла и заставляла двигаться камни, которых у Петра накопилось в организме множество, — знал Монс, как уберечься от подозрений, но извести царя самым надёжным методом...

Снова и снова приходила Екатерина к ложу царя, наблюдала за тем, как день ото дня всё сильнее и сильнее становятся его боли, и понимала про себя, что рецептик господина Монса сделал своё дело...

Теперь её задачей и задачей Меншикова стало заставить царя написать завещание. Но Пётр как будто не сознавал опасности, в которую попал, и не желал сдаваться какой-то каменной болезни, которая причиняла ему мучительную боль в самом слабом для мужчины месте — в мочеточниках. Он пил и пил марциальную воду, которую бочонками возили во дворец из Олонца, пил декокты Блументроста, пил успокоительное питьё Екатерины, но ему всё не становилось легче.

Но до середины января нового, 1725 года он всё ещё стоял на ногах, принимал с докладами своих сановников, расспрашивал, как идут закладка и строительство новых огромных океанских кораблей, сколько железа выплавляют железоделательные заводы купцов Демидовых, какое снаряжение взяла с собой дальневосточная экспедиция Витуса Беринга, отряжённая им, чтобы разведать дальние оконечности Сибири, самые северные окраины Чукотки, узнать, нельзя ли попадать в Америку этим путём. Он всё ещё был весь во власти своих неоконченных дел, во всё вмешивался, но голос его стал сипнуть, и он уже не мог кричать на своих нерасторопных сподвижников.

А сильнейший приступ 16 января свалил Петра с ног. Он слёг в постель, морщился и стонал от боли, когда начинались приступы. Камни шли, и вместо мочи испускал Пётр кровь. Боли были так сильны, что он не мог сдерживаться и начинал кричать. Но его сипловатый голос уже был слышен далеко не во всём дворце...

И всё-таки он всё ещё не понимал, что это конец. Он всё ещё не знал, кому оставить своё наследство, думал и думал, и голова его мучительно тряслась от этих раздумий. Мужского потомства Бог ему не дал — знать, за грехи его, за то, что убил собственного сына.

Внука, девятилетнего Петра, сына Алексея, он совсем не знал, да и не хотел знать: от злого корня не будет хорошего семени. Оставались на наследстве лишь одни женщины. Екатерину, хоть он и короновал её, он отмёл сразу — за измену её, за предательство. Старшая дочь, Анна, казалась наиболее подходящей для престола — умна, воспитанна, образованна, да только захватят власть голштинцы и присоединят, как кто-то ему обронил, всю Россию к крохотной Голштинии. Елизавета ещё очень молода, к тому же не устроена в жизни...

Вновь и вновь перебирал он всех, с кем шёл по жизни, думал, кому может оставить трон: Меншикову — сразу разворует всю страну. Толстой слишком стар, да и граф всего, и то благоприобретенный.

Так, в сомнениях и размышлениях пополам с жесточайшей болью, шли для него дни. Он уже не кричал, а только тихо стонал, испуская кровь...

Все эти дни были у его ложа и сама Екатерина — у него не было сил прогнать её из конторки, — и Ментиков.

Допытав лекаря Блументроста, они стали готовиться к неизбежному концу. Меншиков приказал именем Екатерины, коронованной императрицы, выдать всем полкам жалованье, которое задолжал им царь за восемь месяцев, всем солдатам была выдана водка и куски мяса — опять же именем императрицы, а уж командира Преображенского полка Бутурлина известил князь, когда подойти к царскому дворцу, — он даст знать...

Но Пётр всё никак не мог написать завещание: он был не в силах примириться с мыслью о смерти, а завещание — это смерть.

И только мольбы и просьбы Меншикова, Толстого заставили его исповедоваться и причаститься — так, на всякий случай, уговаривали они царя.

Он выполнил их просьбу, но всё ещё никак не мог решить, кому оставить Россию, свою страну, за которую он так болел и которую вывел на первое место в Европе...

Мария узнала о мучительной болезни Петра тогда, когда уже весь Петербург, вся столица судачила об этом. Князья Черкасские, с которыми дружил ещё её отец, рассказали ей, что царь настолько плох, что уже не может даже кричать от страшных болей, а лишь тихонько стонет.

Она немедленно собралась и поехала в Троицкую церковь — всегдашнюю обитель, где выплакивала свои молитвы и мечты, где обращалась к Богу так, как будто это был её отец.

Самые большие свечи поставила она в высокий серебряный подсвечник. Но все три свечи, едва она зажгла фитили, вдруг упали, и Мария с ужасом поняла, что пришёл час кончины Петра. Снова и снова зажигала она свечи, снова и снова укрепляла их в подсвечнике, но они гасли, падали, не желая, видно, поддаваться пламени и руке.

Тогда она встала на колени и зашептала так горячо, как ещё никогда не молилась:

— Господи, Всеблагой, даруй мне милость, позволь узнать, что он останется жив, что я ещё увижу его...

Мария не придумывала слов, они лились из неё нескончаемым потоком, так же как нескончаемым потоком лились слёзы.

Она молилась и молилась при потухших свечах — упавших восковых столбиках. Вновь и вновь поднимала она свечи, зажигала их, не прерывая своей молитвы, но руки ли её дрожали, сквозняк ли тому был причиной, только свечи не зажигались, гасли и почему-то падали через край серебряного высокого подсвечника.

Тогда она подошла к старому, морщинистому, с седой длинной бородой священнику и заказала молитву во здравие государя. И священник принял её дар, и прочитал молитву, и кадил, и пели певчие в церкви, напоминая собой ангельский хор, но на душе у неё не становилось легче — она знала, что он умрёт...

Пётр действительно умирал. Но завещания всё не было и не было — не было воли монаршей...

Он уже не стонал, болезнь изнурила его, выпила до дна, и лицо его было бледно и сухо, а глаза почти не открывались. И все, кто были с ним в его последние дни и часы, увидели вдруг, что жизнь утекает из этого огромного тела, утекает медленно, неспешно, оставляя за собой лишь слабую плоть, ещё дышащую, но уже плохо сознающую себя в этом мире.

Но мысль Петра всё ещё билась в тисках — он сам наложил на себя проклятие своим указом о наследнике, которого должен был назвать, а он не знал, кого оставить наследником, кому доверить страну...

Он уже почти не говорил и знаками велел позвать Анну — все так и решили, что Анна, именно она, старшая дочь царя, невеста голштинца Карла-Фридриха, взойдёт на престол. И уже важничали в приёмных залах дворца голштинцы, заранее радуясь, какой жирный кусок можно отхватить у России, как зажать её в тисках налогов, войны за славный немецкий город, как можно будет повести в атаку полки русских солдат и на их штыках покорить всю Европу...