Федор Волков

Татьяна Михайловна заплакала.

— Я не знаю, что делать, — сказала она. — Пока жива была Лена, она умела поддерживать в тебе бодрость.

— Не бодрость, нет, — покачал головой Федор. — Ей удавалось временно побороть во мне отвращение к окружающему. И я с этим как-то справлялся во имя моего чувства к тебе. Теперь это отвращение захлестнуло меня с головой. А бодрости во мне достаточно и сейчас. Но эта бодрость — какая-то беспокойная. В существующих условиях она может быть направлена не на творчество, не на созидание, а на разрушение. И только. А этого следует избежать. Лучше всего — попробовать переменить обстановку. Уеду в Ярославль, а там видно будет. И тебе, вот увидишь, будет спокойнее и легче… А так… я не могу поручиться за себя. Со смертью Елены меня некому больше сдерживать в должных границах.

— А я?

— Ты — нет. Ибо чувство наше безгранично. А это плохая опора для нас обоих.

— Пожалуй, ты прав… — сказала Троепольская после долгого молчания. — Пусть наше чувство будет тем, чем оно бывает по отношению к дорогим умершим… Благоговейным воспоминанием…

Она медленно поднялась со скамьи, крепко прижала голову Федора к своей груди, потом поцеловала его в лоб и в губы.

— Прости, мое счастье.

Быстро, не оглядываясь, пошла по дорожке. Федор еще долго сидел один, закинув голову назад и полузакрыв глаза.

Императрица послала за Волковым. Он отговорился нездоровьем и не пошел.

Вечером в комнату ворвался Сумароков, шумный и возбужденный. Еще с порога закричал:

— Государь многомилостивый, Федор Григорьевич, господин помещик, поздравляю!

— Что за шутки, Александр Петрович?

— Какие, батенька, шутки? Не шутки, а милость высочайшая! Ты получаешь крестьян!

— Каких крестьян? Зачем мне крестьяне?

— Чтобы управлять ими, властвовать. На что же иное годятся крестьяне?

— Бросьте, Александр Петрович, издеваться. Я с самим собой управиться не в силах, над собой не властен, а вы…

— Это дело иное! Мало ли таких, которые, не имея собственной души, распоряжаются многими чужими душами? И ничего, справляются! Справишься и ты. Я так и вижу тебя в героической театральной позе, с арапником в руках…

— Довольно вам чепуху молоть, уважаемый!

— И вовсе не чепуху! Отныне ваша милость — дворянин, господин помещик с семьюстами крестьянских душ при одной своей! Сам читал указ, где сказано, как вы «по ревности, для поспешения благополучия народного, побудили самим делом ее величества сердце, милосердное к скорейшему принятию престола Российского и к спасению, таким образом, нашего отечества от угрожавших оному бедствий…» А «побудили» — так и запасайтесь арапником, господин новоиспеченный помещик!

Сам, видимо, обойденный и обиженный этим, Сумароков еще долго издевался над монаршей милостью служителю Мельпомены.

На другой день Волков вновь был позван к императрице. Он пошел с тяжелым и неприятным чувством.

Екатерина приняла его в неофициальной аудиенции. Мило пожурила за прошение об отставке, сказала, что не может отпустить его, по крайней мере, до отправления коронационных торжеств. Поблагодарив за услуги, оказанные ей в приснопамятный день 28 июня, вполне искренно погоревала о преждевременной кончине Helene, «своей дорогой подруги». Пожаловалась на тяготы венца и на корыстолюбие окружающих, которых она положительно не знала, как умиротворить и удовлетворить так, чтобы все были довольны. Наконец, поздравила его с пожалованием дворянства и поместья с крестьянами.

Волков все выслушал молча. При последних словах императрицы низко поклонился и сказал:

— Дабы не числиться в списке корыстолюбцев, нижайше умоляю ваше величество избавить меня от сей незаслуженной милости. Я — российский актер и считаю сие звание достаточно почетным, чтобы не чувствовать себя ниже других. Что касается крестьян, то к чему доброму они могут послужить в моих руках? Я одинок, скромен, вполне доволен своим положением и не считаю себя способным распоряжаться судьбами других.

Екатерина рассердилась.

— То, что я делаю для вас, я делаю от чистого сердца! Мои слова о корыстолюбцах никак не могут относиться к вам. Вы заслужили большего — и не хотите принять от меня малой доли признательности! Другие, на коих я негодую, не заслужили ничего — и требуют благ, несоразмерных их заслугам. Отказываясь от моего дара, вы ставите меня в положение неоплатной должницы, а сие несовместимо с моим достоинством. Своим отказом вы оскорбляете меня, как императрицу, и огорчаете, как признательного друга.

— Все это мне очень горько слышать из уст вашего величества. Мой отказ подсказан привычками всей моей простецкой жизни и непосильной ответственности, которую возлагает на меня новое положение. Умоляю не гневаться на меня, государыня. Если бы я чувствовал в себе склонность к приобретению имений, я избрал бы для себя от юности иной путь. Я стал комедиантом из побуждений иного порядка и желал бы донести эти побуждения неизменными до могилы. Подлинной милостью вашего величества будет — не лишать меня моей внутренней свободы и независимости.

Беседа продолжалась еще долго. Императрица настояла на том, чтобы жалуемое имение было записано на женатых братьев Федора — Григория и Гаврилу. Кроме того, Федор должен был согласиться устроить в Москве зрелищную часть, связанную с торжествами коронации, которую императрица не видела, кому бы поручить. После этого ему обещан был отпуск в Ярославль и помощь в оборудовании там такого театра, который отвечал бы его вкусам и потребностям.

Соглашаясь на организацию московских зрелищ, Волков настоял на привлечении к ним Сумарокова с самыми широкими полномочиями.

В середине августа Федор Волков и Сумароков со всем составом русской драматической труппы выехали в Москву. Сумароков и сам был способен увлекаться до полного забвения охватившим его замыслом, и другим умел передать это увлечение. Он по опыту знал, что самым действительным лекарством от личных сердечных и душевных недугов является полное отрешение от своей личности во имя чего-то общего. Учитывая свойства натуры Волкова и зная подлинные причины его страданий и неудовлетворенности, Александр Петрович действовал почти наверняка. И он не ошибся.

От гофмаршальской части было дано распоряжение в общих чертах: подготовить к послекоронационным торжествам большой уличный маскарад. В чем этот маскарад должен был заключаться, об этом не говорилось ни слова. Все предоставлялось усмотрению устроителей. Этих устроителей было трое — Сумароков, Волков и Херасков. Им совместно надлежало выработать план уличных торжественных шествий, затем Сумарокову и Хераскову — написать тексты: хоры, куплеты и интермедии, а Федору Волкову — организовать всю зрелищно-театральную часть. Никаких точных сроков не ставилось. Маскарад должен был быть подготовлен в течение зимы, но не позднее масляной недели.

Сумароков сразу же предложил устроить все в небывало грандиозном масштабе. Увлек Волкова возможностью показать народу подлинно народное зрелище — яркое, красочное, живое и злободневное, нравоучительное и вместе с тем сатирическое, поражающее воображение своим широким размахом, с тысячами костюмированных участников.

Разумеется, весь этот колоссальный труд по организации и обучению исполнительской массы падал почти целиком на плечи одного Федора Волкова, но Федор не протестовал и от себя все более развивал и усложнял первоначальное предложение Сумарокова. Он как бы впервые в жизни почувствовал свои руки развязанными вполне. Перед его взором уже открывалось обширное боевое поле, где каждый из тысяч участников действовал по его предначертаниям, согласно его воле и намерениям, во исполнение поставленной им цели. Эта цель пока была еще недостаточно ясна, но, несомненно, она должна была объединить в себе многие из идей, тревоживших его со дней юности и не получивших до сих пор возможности вылиться в художественно осязаемую форму.

Волков и Сумароков взаимно увлекали и вдохновляли друг друга. Чуткий, обаятельно мягкий Херасков во всем с ними соглашался и только осторожно предупреждал о трудностях, связанных с воплощением их замыслов.