Перикл

В тюремном дворе становилось всё более шумно. Люди начали переходить от стола к столу с сочувственными и подбадривающими речами. Потом все шестеро приговорённых к казни пожелали сесть рядом за один стол. Все другие столы были тут же приставлены к столу стратегов, и все родственники и друзья сгрудились вокруг них. За длинными речами и за краткими тостами, которые сопровождались дружным звоном кружек, не заметили, как село солнце, как потемнело небо и начали сгущаться сумерки. И лишь когда стражники зажгли принесённые факелы, все поняли, что близок конец. Правда, ранее случалось, что иным приговорённым к смерти разрешали пировать перед казнью до утра, о чём напомнили пришедшему начальнику тюрьмы и попросили дать такое разрешение и теперь, но начальник тюрьмы ответил, что получил строгий приказ из Коллегии Одиннадцати, следящей за своевременным исполнением смертных приговоров, поднести стратегам чаши с ядом сразу же, как стемнеет, разведя приговорённых по камерам. И всё же разговор с начальником тюрьмы оказался не совсем бесполезным — он сказал, что позволит узникам выпить яд здесь же, при родственниках и друзьях, и здесь же умереть, для чего будут вынесены из камер во двор смертные ложа. После этих его слов раздались аплодисменты — аплодировали стратеги.

   — И вот, поскольку уже темно, — сказал начальник тюрьмы, воодушевлённый аплодисментами осуждённых, — то и начнём. И родственникам пора отдохнуть, и я устал за день от постоянного бдения. Смертникам же скажу: это — как перед боем, вам не привыкать, но совсем не больно.

   — Пробовал ли ты сам? — спросил его один из стратегов.

   — Пробовал, — ответил весёлый начальник тюрьмы. — Обмертвел вот до сих пор, — он похлопал себя по коленям, — столько выпил. А если бы выпил больше, то и ответить бы вам теперь не смог.

Ложа установили вдоль стены, под факелами. Тюремные слуги принесли кратер с цикутой, глиняные чаши мерой в хеник [9], черпак, всё это поставили на стол, освободив его от посуды и закусок, потом откуда-то из темноты появился человек в чёрном плаще, один из членов Коллегии Одиннадцати, подошёл к столу и приказал тюремному слуге наполнить ядом чаши. Тот резво принялся за дело, поставил все шесть чаш в один ряд, плотно друг к другу, чтобы яд из черпака не пролился мимо, размешал цикуту в кратере, как перемешивают вино с водой, потребовал от другого слуги поднести к нему факел и наполнил чаши до краёв.

   — Вот, — сказал человек в чёрном, — теперь прощайтесь. Приговорённые подходят к своим ложам, выбирайте любое. — Он показал рукой, что пора идти к ложам. — Затем к нему по одному приближаются родственники и друзья, прощаются и уходят, уступая место другим. Осуждённым всё время оставаться возле лож, чаши вам будут поднесены.

   — Я пойду последней, после вас, — сказала Сократу и Феодоте Аспасия.

Первой к Периклу-младшему подошла Феодота. Обняла его, поцеловала и, утирая слёзы, вернулась на прежнее место, за поставленные в один ряд пиршественные столы.

Вторым с Периклом-младшим простился Сократ. Похлопал его по плечу, обнял и сказал:

   — Страшнее всего — матери. Думай о ней. Прощай.

   — Прощай, Сократ. Говорят, что перед смертью люди пророчествуют. Хочешь пророчество?

   — Нет, — ответил Сократ. — Я знаю, что город убьёт и меня. В сущности, он убивает всех: одних посылает в бой, других заражает болезнями, третьих изводит лишениями, казнями и ещё всякими способами. Когда мы говорим, что любим свой город, мы признаемся в любви к своему палачу. Думай о матери. И пообещай, что найдёшь там отца. Привет ему от Сократа. Скажешь ему, что демократия чего-то стоит только при мудром вожде.

   — Обещаю. Прощай.

   — Прощай.

Аспасия села рядом с сыном на ложе, склонила голову на его плечо.

   — Всё уже сказано, мама. Правда? — Перикл слегка притиснул мать к себе.

   — Разве мы о чём-нибудь говорим? — грустно отозвалась Аспасия. — Мне кажется, что мы и не начинали. Такой короткой оказалась наша жизнь — не успели начать разговор, а уже и времени для него нет.

   — Я помню много твоих слов: о верной любви, о преданности отечеству, о пренебрежении всем бренным ради обладания истинными ценностями. Я часто возвращался к твоим наставлениям, вспоминал и поступал, как ты советовала. Ах, лучше бы я бросился в море и утонул там, при Аргинусах. Но буря не унималась два дня, и было темно, как ночью.

   — Не думай об этом. Я, наверное, могла бы устроить тебе побег, но всё произошло слишком быстро, и суд и казнь в один день. Мы спасли с твоим отцом Анаксагора, Протагора, спасли бы, наверное, и Фидия, когда б он не умер... Твой отец защитил на суде меня. А тут всё так быстро.

   — Не надо ни о чём жалеть, мама. Всё прошло. Побереги себя. Поживи ещё, посмотри. Потом расскажешь мне, когда встретимся.

   — Конечно, расскажу. Но всё самое интересное ты уже видел: как мать любит своего ребёнка, как она не хочет пережить его смерть и как поддерживает его, чтобы он жил дольше, чем она... как мужчина любит женщину, а женщина мужчину, как они дают жизнь новому человечку... как тепло под солнцем, какое синее небо, как звенит чистый холодный ручей среди зелени и цветов, как к нему подходят разные звери, слетаются птицы, как порхают разноцветные бабочки... Как сладок мёд, как пьянит вино. Хочешь ли ты ещё вина? — спросила она. — Я попрошу.

   — Нет, — ответил он. — Не хочу.

   — А что ты хочешь? Хочешь жить?

   — Конечно. Но не ценою унизительных просьб или попрания отеческих законов. Смерть лучше такой жизни. Некоторые думают, что смерть хуже любой жизни. Ты учила меня другому.

   — Да, сынок. Не всякая жизнь лучше смерти.

   — Пора, граждане, пора! — сказал громко человек в чёрном. — Уже факелы гаснут, а других у нас нет. Отойдите от приговорённых!

   — Встретимся, — сказала Аспасия, целуя сына. — Стремись к встрече.

   — Да, — ответил Перикл-младший. — Встретимся, мама.

Они расстались, отпустив руки друг друга.

   — Поднесите приговорённым чаши! — приказал член Коллегии Одиннадцати. — А начальник тюрьмы пусть убедится, что чаша досталась осуждённому, а не кому-нибудь другому.

   — Можно ли попросить яду для других? — спросил человека в чёрном Сократ. — Некоторые из друзей и родственников хотели бы умереть одновременно с осуждёнными. И готовы уплатить деньги за яд, если он чего-нибудь стоит.

   — Нет, — ответил человек в чёрном. — Цикуты стёрто ровно столько, сколько надо. Яд не продаётся.

Трое тюремных слуг, держа в каждой руке по чаше с цикутой, направились к стратегам.

   — Тем ли достались чаши, кому надо? — спросил начальника тюрьмы человек в чёрном. — Нет ли какой-нибудь подмены?

   — Подмены нет, — ответил начальник тюрьмы, — хотя всегда находятся смельчаки, которые готовы умереть за своего родственника или друга. Я в таких случаях говорю: подобным образом надо поступать на войне.

   — Хватит, — остановил разговорчивого тюремщика человек из Коллегии. — Теперь пейте, — обратился он к стратегам. — Выпивайте всё до дна.

Стратеги поднесли чаши к губам и стали пить в наступившей тишине.

   — Чаши не разбивайте, — попросил стратегов начальник тюрьмы, — они ещё пригодятся, а то некоторые разбивают чаши об пол.

Слуги собрали пустые чаши, вернули их на стол.

   — Теперь ходите, — приказал стратегам человек из Коллегии. — Прогуливайтесь, беседуйте друг с другом. К родственникам подходить нельзя. Родственникам не вопить и не кричать — не пугайте тихую смерть. Кто из приговорённых устанет, пусть садится или ложится. Смерть придёт, как сон.

Эта жуткая прогулка приговорённых вдоль смертных лож длилась не более получаса. Они почти одновременно разошлись к ложам, кто сел, кто сразу же лёг. Перикл, уже сидя на ложе, помахал матери рукой. При свете факелов, которые горели у него над головой, было плохо видно его лицо, но Аспасии показалось, будто он улыбнулся вслед за прощальным взмахом руки. Потом лёг и уже более не шевелился.