Перикл

   — Ничтожная, — ответил Сократ. — Совет рассмотрит лишь то, как и кто вынесет решение по делу стратегов. Ясно, что это не будет поручено суду — ведь обвинение стратегам предъявлено не частным лицом, а от имени государства. Значит, решение по этому делу примет Экклесия. Экклесия будет судить, и Экклесия вынесет приговор.

   — Это плохо? — тихо спросила Аспасия.

   — Да, это плохо. Это стадо баранов пойдёт за любым козлом-демагогом. Ораторов много. Всех не купишь, а выдающегося среди них нет ни одного. Перикла среди них нет. И твой Лисикл бездарен, как и все.

   — Что же делать, Сократ?

   — Я постараюсь, чтобы Совет предложил Экклесии судить стратегов по одиночке, не всех сразу. Тогда есть надежда, что Экклесия вспомнит прежние заслуги каждого из шести, заслуги их отцов перед Афинами, прежнюю любовь свою к ним и простит кого-нибудь из обвиняемых, найдёт для него оправдание. Есть известная псефизма Каннона, по которой дело каждого обвиняемого даже на Экклесии должно разбираться отдельно. Но я уже сказал, как теперь относится к прежним законам Экклесия. И всё же я надеюсь, что она поступит так, как предложит Совет, на котором завтра я буду председательствовать.

   — О боги, сохраните Сократу жизнь до завтрашнего дня, — взмолилась Аспасия, опустившись на колени и оборотившись лицом к солнцу. — И пусть он убедит Совет не судить моего сына Перикла одновременно со всеми.

   — Не надо, — сказал Сократ, садясь рядом с Аспасией. — Ты ведь сама недавно сказала: богов либо нет, либо они бездушны.

   — Да, я так сказала, чтобы задеть их за живое, отвлечь от бесконечных пиров и развлечений. Ах, им нет дела до нас. Уже давно... У тебя большой живот, — вдруг переменила тему разговора Аспасия, — ты много ешь? Ты стал богатым?

   — Конечно, — засмеялся Сократ. — Я ем много бобов, а сплю на голой доске... Нет, Аспасия, — вздохнул он. — Я живу в прежнем доме, у меня сварливая жена и двое детей, а денег не прибавилось.

   — Почему же? Я слышала, что у тебя много учеников. Они тебе не платят?

   — Это не ученики, а лишь собеседники. Добровольные. Без них мне было бы скучно, а с ними я скитаюсь по пирам.

   — Тебя ещё не судили, жалоб на тебя и доносов не было?

   — Почему ты об этом спрашиваешь?

   — Уж больно много строчат о тебе поэты, и до меня кое-что доходит. Аристофан, например, я это сама читала, в своей комедии «Облака» говорит, будто ты отрицаешь всех богов Олимпа, вместо этого обожествляешь облака, проповедуешь тончайшую чепуху и вообще являешься философом-шарлатаном. Я даже запомнила его стихи про тебя, где ты, сидя в корзине, изрекаешь: «Эти ходячие по небу облака — могучие богини для лентяев: мы им обязаны даром суждения, способностями к диалектике, умом, искусством морочить других, болтать, спать и умением сбивать с толку противника». В «Птицах» он называет тебя неумытым Сократом. Да и Каллий много старается в этом же духе, и Телеклид, и Эвполид. И только один Амейпсий написал о тебе хорошие слова: «Мой Сократ, ты лучший в узком кругу, но непригодный к массовым действиям, также и ты, страдалец и герой, среди нас». А все прочие говорят плохо, словно свидетельствуют на суде против тебя. Потому я и спросила про суд.

   — Я вижу, что ты не забывала обо мне, чему я рад, — сказал Сократ.

   — А ты, кажется, забыл. И Софокл забыл, и Продик, и Геродот, и Калликрат, и Гиппократ, и Фукидид.

   — Софокл очень болен, Геродот, говорят, странствует, Фукидид изгнан, Полигнот, Протагор и Анаксагор умерли, Калликрат умер тоже. Если помнишь, то и Фидий...

Аспасия посмотрела на Сократа с упрёком.

   — И Эврипид умер, — добавил Сократ, — совсем недавно, в Македонии, в Пелле. Так много умерших, что кажется, будто и наша жизнь уже прошла.

   — Прошла, — сказала Аспасия. — Но ещё не кончилась. Ещё машет нам на прощанье рукой. — Она помолчала, затем положила Сократу руку на плечо и спросила: — Ты поможешь мне?

   — Да.

   — Если казнят моего сына, я тоже умру. Кстати, — не дав Сократу возразить, спросила она, — как теперь казнят преступников? Бросают в пропасть, забивают камнями, дают яд?

   — Дают яд, — ответил Сократ, — стёртую цикуту. Говорят, что в этом году был хороший урожай цикуты, семян собрали много, несколько мешков, так что можно стереть столько яду, что хватило бы на всех свободных граждан Афин.

   — Зачем же столько собрали?

   — Чтоб хватило на несколько лет, если станется так, что не будет урожая на цикуту.

   — Хороший яд?

   — Хороший. Действует безболезненно, останавливает движение крови в теле, человек как бы холодеет, начиная с ног. Сначала бесчувственными становятся ступни, затем голени, затем холод поднимается всё выше и выше и достигает сердца. Сердце медленно останавливается.

   — И человек всё это чувствует? Не засыпает?

   — Нет, не засыпает. Ум остаётся ясным до самого конца.

   — Пойдём, — сказала Аспасия.

   — Да, пойдём.

Совет обсуждал перечень вопросов, подлежавших обсуждению на Экклесии, которая должна была собраться через день. Председательствовал Сократ. Ему удалось убедить Совет, что в соответствии с псефизмой Каннона Экклесия должна рассмотреть вину каждого стратега отдельно. Совет буйствовал и едва не включил в список подлежащих суду Экклесии самого Сократа — как сторонника преступных стратегов. Особенно усердствовал демагог Калликсен, который также принадлежал к филе Антиоха и был членом Совета. Лишь небольшое число голосов перевесило чашу весов в пользу Сократа и его предложения.

   — Не надо радоваться, — сказал Сократ Аспасии, навестив её дома. — Никогда не надо радоваться преждевременно.

   — Я и не радуюсь, — ответила Аспасия. — Но всё же благодарю тебя, мой старый друг. — Она обняла Сократа, и они долго стояли так, ни о чём не говоря, но каждый, наверное, думал о том, как это хорошо, когда старые друзья обнимаются после многих лет разлуки.

Калликсен стал эпистатом Совета на следующий день. И начал заседание с того, что предложил обсудить вопрос о суде над стратегами ещё раз. Совет охотно принял его предложение и после коротких дебатов принял решение, по которому Экклесии предлагалось осудить всех стратегов разом, поскольку вина их очевидна и в равной мере принадлежит всем. Этим же решением предлагалось осудить и Сократа, как явного сторонника преступников. Все понимали, что последний пункт Экклесия отвергнет, но тем не менее проголосовали за него — Сократу в назидание.

Председательствующим на Экклесии, которая собралась на другой день после заседания Совета, был всё тот же Калликсен — ему и по закону полагалось предлагать Экклесии для обсуждения вопросы в том порядке и с тем обоснованием, в каком они были приняты на Совете. Вопрос о стратегах был предложен Экклесии первым. Экклесия решила сразу же голосовать по делу о стратегах, не предоставляя слова ни ораторам, ни подсудимым. Экклесия потребовала от Калликсена формулу приговора. Калликсен сказал лишь одно слово:

   — Смерть!

И оно стало решением Экклесии.

   — А я? — спросил Сократ. — Я тоже в этом списке?

Кровожадная Экклесия расхохоталась, она исключила Сократа из списка приговорённых к смерти, ведь это так легко было сделать — избавить от казни невиновного человека.

   — Когда казнь? — спросила Аспасия Сократа, когда он сообщил ей о решении Экклесии.

   — Сегодня, — ответил Сократ. — После захода солнца.

   — Где?

   — Во дворе тюрьмы. Нет такой большой камеры, которая могла бы вместить одновременно всех приговорённых и их родственников. Поэтому прощальный пир будет во дворе. К тому же там лучше наблюдать за солнцем: как только оно сядет, члены Коллегии Одиннадцати принесут цикуту. Тебе надо быть там до захода солнца.

   — А тебе? — спросила Аспасия.

   — Я пойду с тобой. Прикажи слугам приготовить вино и всякую пищу для сына и его друзей.

   — Да, сейчас прикажу. А ты жди меня здесь. — Аспасия вышла, чтобы отдать приказание слугам, долго не возвращалась.