Меншиков

С кислой гримасой принимались молодые дворяне за геометрическое и числительное учение и то твердили исковерканные латинские слова-определения, написанные русскими литерами: аддицио — сложение, субстракцио — вычитание; то, в ужасе от мысли, что все это богомерзкая ересь, неистово рвали свои учебники и бежали к благочестивым старцам каяться в соблазнах, но… «успокоенные» свежими розгами, — «Розга хоть нема, да придает ума», — убежденно толковали наставники их, — они снова принимались зубрить: «Арифметика, или числительница, есть художество честное, многополезнейшее и многопохвальнейшее, от древнейших же и новейших арифметиков изобретенное и изложенное».

«Богомерзостен перед богом всяк любящий арифметику, — поучали благочестивые старцы. — Не тот мудр, кто много грамоте умеет, а тот, кто много богоугодных дел творит». Старцы знали, что государь считает их «корнем многого зла», что он обещал «очистить их путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями и вином», — Забыть они, «благочестивые», не могли жестких указов Петра о монастырях и монашестве.

Весьма немногие принимали безропотно новое — и то, морщась, как морщится больной, глотая горькое, слабо помогающее лекарство.

— По раскаленной землице шагаем, Данилыч, — делился Петр с Меншиковым. — Знаю. Все ропщут вокруг меня. Но, запомни, брат, — и скулы его покрывались красными пятнами, — запомни: страдаю, а все за Отечество; желаю ему полезного, но враги пакости мне делают демонские. — Оглядываясь, ходил по токарной крупным, журавлиным шагом, как будто переступая через препятствия. — Ради Отечества и казню и армию завожу, — говорил останавливаясь перед самым лицом Александра Даниловича, — и корабли строю, и усердно собираю копейку — артерию войны… Ропщет народ? Знаю, что ропщет…

Проникнутый твердым сознанием, что выдвинуть Россию в ряды первостепенных европейских государств возможно только при помощи сильной армии и мощного флота, Петр знал отлично, что и было на что народу роптать: тяготы увеличивались, десятки тысяч людей гибли от непосильного труда, голода и болезней на работах в Питере, Кроншлоте, на верфях, каналах, фортах…

Да, народ терпел «великую нужду». Постоянные рекрутские наборы отрывали работников от хозяйства, крестьяне и мелкий городской люд платили большие подати и налоги, несли тяжелейшие повинности. Чего стоила только одна гужевая повинность!.. И все тяготы, вызванные войной, строительством городов, крепостей, фабрик, заводов, — все государственные издержки тяжелейшим бременем ложились на плечи народа.

Доведенные до крайности крестьяне «чинили непослушание», запахивали господские земли, поджигали имения, казнили помещиков либо, спасаясь от гнета, подавались за Волгу, Дон и Урал, бежали в понизовые степи, а то и в Сибирь.

— Кто из государей сносил столько бед и напастей, как я? — спрашивал Петр, по-своему расценивавший как поведение «чинивших непослушание» мужиков, так и противодействие со стороны состоятельных старозаветных людей. И все строже сдвигая брови, отчеканивая каждый слог, отвечал сам себе горько, дергая нижней губой: — От сестры заметь, от сестры был гоним — она была хитра и зла, монахине несносен — она была глупа…

— Да и сынку тоже, — вставлял Данилыч, пристально глядя на измученное, осунувшееся лицо государя, его скорбные глаза, косо поднятую левую бровь.

— И сынку, — соглашался Петр, покачивая головой. — У него кутние-то зубы все вышли, не ребенок, распашонку не наденешь. Сын-то он мой, да разум у него свой… Эх, много сказать — недосуг, мало сказать — не расскажешь… Было бы «иго мое благо, а бремя мое легко», ежели бы меня понимали. А то ведь, знаю, считают вокруг: «Служить отечеству? Х-ха! Отечество не посылает даров своих прямо. Везде нужны доступные ходатаи». Пакость! И кругом, кругом так!.. А вы? Близкие? Други-товарищи?.. — Зло ухмыльнулся и, выбив о край верстака пепел из трубки, снова зашагал, передергивая плечами.

Данилыч, замирая от страха, поставив локти на колени и положив в ладони голову, неподвижно сидел на скамье. Сердце его колотилось, руки дрожали, щеки горели. Ждал, чем все кончится.

— Разумей, Александр, — хмуро и зло говорил Петр, округляя глаза, — всякому терпению — коней! Жалеть никого не буду. Хватит! Было так: «Промеж нас лён не делён», — теперь не-ет, мин херц… — Схватился за лоб. — Не пойму, бог свидетель, не пойму!.. Чего вам, таким, еще надо? Я ли скуп для вас?.. Или забыл ты вот, кто был, из кого сделал я тебя тем, каков ты теперь? — Поднял за подбородок, твердо, четко и строго сказал, глядя в бегающие глаза Алексашки: — Сколько раз я твердил: в беззаконии ты зачат, во грехах родила тебя мать… Если не исправишься — пеняй на себя!

Меншиков, нервно перебирая пальцы, хрустел суставами, косил, двигал бровями, раздувал ноздри, не мог остановить растерянного взгляда.

— Мин херр, на меня брешут, как на мертвого, — торопливо оправдывался. — А я и в мыслях того воровства не держу. Лопни глаза! Провалиться на этом месте!..

— Не божись! — обрывал его Петр. — У меня кто побожился, тот соврал: на правду не много слов, а разговорчива кривда.

Меншиков бормотал:

— Господи! Разве ж я не понимаю!.. Ахал и покорно говорил:

— Да ведь с нами, чертями, добром-то и не поделаешь ничего! Только, мин херр, я считаю… много наветов, поклепов… Враги мне пакости всяческие учиняют… подкопы ведут…

Блестя глазами, Петр отрезал:

— Непутевый! Справедливей меня судьи нет!

А наветов, подкопов было действительно хоть отбавляй.

Ростовский архиерей Досифей, лишенный сана по делу бывшей царицы Евдокии, говорил на соборе архиереям: «Посмотрите, что у всех на сердцах; извольте пустить уши в народ, что говорят».

А народу внушали, что царь — хульник, богопротивник, антихрист от племени Данова.

— Какой он государь! — шипели «бородачи». — Нашу братию всех выволок на службу, а людей наших и крестьян побрал в войско. Нигде от него не уйдешь.

— Да не царь он, — убежденно говорили иные, — подмененный младенец, не русский, а из слободы Немецкой. И как царица Наталья Кирилловна стала отходить от сего света, и в то число ему говорила: ты-де не сын мой, замененный…