Воевода Шеин

   — Завтра ждём тебя со всем семейством на полуденную трапезу.

   — А к царю ты с утра пойдёшь? — спросил Артемий.

   — Чуть свет. Он рано просыпается. Мы с ним многажды встречались по утрам.

За Кремлем Измайлов повернул на Арбат, а Шеин двинулся к Рождественке. Ночная тишина огласилась цокотом копыт. Оба всадника погнали коней рысью. И вот уже в доме Шеиных зажглись огни, засветились окна, захлопали двери, послышались голоса, все обитатели дома спешили в трапезную, где престарелая мать и сын обнимали друг друга. А потом на груди Михаила застыла прибежавшая в слезах Мария. Подошла заспанная Катя, за нею стоял князь Игорь Горчаков. А с другого бока приближался сын Иван, и за ним шла его жена. Все обнимали Михаила, поздравляли с возвращением из «геенны огненной». Слуги уже накрывали стол, холопы бежали готовить баню. Весь дом пришёл в великое движение, и лишь внуки и внучка спали крепким сном. Михаил, расцеловавшись со всеми, попросил сына Ивана:

   — Идём, покажи мне своих чад. — И повернулся к дочери: — И с тобой схожу посмотреть внуков.

Увидев в постели внука Сеню, Михаил почувствовал, как перехватило дыхание, как повлажнели глаза. «Сохрани его, Господь Милосердный», — помолился про себя Михаил. Он стоял близ спящего внука долго, пока не подошла к нему Мария и не сказала:

   — Родимый, идём в баню. Она готова, и я тебя помою.

И Михаил впервые за долгое время улыбнулся.

   — Спасибо, славная. Я тоже ждал этого часа.

Мария увела Михаила в баню. В предбаннике она сама раздела его. Её тёплые, нежные руки гладили ему грудь, спину. И сама она разоблачилась, повела Михаила в жарко натопленную баню. В руках у неё всё горело. Вот уже медный таз полон горячей воды, мочалка намылена. Мария смывает с Михаила застарелую, зимнюю острожскую грязь и старается, старается. Вот уже кожа скрипит под рукой, тело чистое. Мария окатывает Михаила тёплой водой и приникает к нему всем своим истосковавшимся телом. И он забывает свои годы, свою усталость, душевную маету, берёт её за талию, гладит высокие бедра, млея от нежности, поднимает её на руки, несёт на высокий полок, отливающий желтизной сосновых досок. И они ложатся на него. Головы положены на берёзовые веники — это не пугает их. Они сливаются воедино. Они молоды душой и телом и тешатся, как в былые годы, — им всё посильно.

Когда напарились, намылись, ублажили все свои желания, Михаил почувствовал голод до такой степени, что у него засосало под ложечкой. Мария быстро всё приготовила. Она давно предупредила слуг, чтобы принесли в предбанник яства и питье. Завернув себя в льняные полотна, они вышли в предбанник к столу, и на нём Михаил увидел всё, чего был лишён два года, что было обычным в прежние времена. На блюде лежали румяно поджаренные рябчики. Светилась нежная севрюга. Ароматом била в нос тушёная телятина. И посреди всего изобилия стояла братина с царской медовухой. Тут же был кувшин холодного брусничного кваса и горкой возвышался пшеничный хлеб свежей выпечки. И вот Михаил и Мария вдвоём за столом и могут любоваться друг другом бесконечно. Мария наполнила кубки, и они выпили за встречу. Мария тоже изрядно пригубила и знала для чего. Ей предстояло рассказать Михаилу многое такое, что на трезвую голову и не скажешь. Михаил наполнил себе ещё кубок.

   — В кои-то веки дозволяю себе, — произнёс он.

   — Нам с тобой, родимый, всё теперь дозволено. И ты можешь меня послушать о том, что тебе должно знать.

   — Спасибо, славная. Я вижу, ты чем-то маешься. Говори же.

   — Вчера от нас уехали в Кострому гости, — принялась излагать подспудное Мария, — гостила три дня Катерина, наша посажёная матушка, с муженьком боярином Михаилом Бутурлиным. Его вызывали в думу заседать. И поведали они, сперва Катя, а потом и сам Бутурлин, столько всего, что я уж и не знаю, о чём умолчать, что открыть.

   — Не надо ни о чём умалчивать, семеюшка. Нам обоим легче будет.

   — Верно говоришь. И сказано мне было перво-наперво, что нас с тобой и всех наших близких ждёт опала жестокая.

   — Я знал, что всё к тому идёт. Но от кого опала? Ведь царь, слава Богу, ко мне был всегда милосерден.

   — И до последних дней он был к тебе милостив. Да всё пошло наперекосяк, когда пришла весть о том, что ты заключил с поляками перемирие.

   — И это я предчувствовал. Однако у меня не было выбора. Я должен был спасти девять тысяч ратников.

   — Все об этом знают, да не хотят понимать. Как молвил батюшка Бутурлин, им нужно было найти козла отпущения. Он так и сказал: позор за поражение под Смоленском на совести приспешников царя князей Салтыковых и всей своры с ними. Они после Филарета властвуют над державой и над царём. И по воле князей Петра и Михаила Салтыковых была созвана Боярская дума. Она и решила твою судьбу помимо царя-батюшки.

   — Бутурлин был на этой думе?

   — Был. И он оказался единственным, кто не бросил в тебя камень, — так мне поведала ясновидица.

   — Он рассказал о том, что решила дума?

   — Да, и очень подробно. Тебе это важно знать, потому как ты против думских решений найдёшь защиту.

   — У кого я найду защиту, ежели царь отвернулся? Да и нужно ли? Что постановила дума?

   — Она назначила с согласия царя служилых людей для допроса главных воевод смоленской рати. Во главе всех поставлены князь Андрей Иванович Шуйский и князь Андрей Васильевич Хилков. Ещё Сокольничий Василий Иванович Стрешнев и лютые дьяки Тихон Бормосов и Димитрий Прокофьев.

   — Всё это выводок Салтыковых.

   — Их. То всей Москве ведомо. И теперь, сказал батюшка Бутурлин, как приведёшь ратников в Москву, так и суд начнётся.

   — Куда бы ни шло, ежели бы меня одного суд коснулся.

   — Мало им тебя одного. Салтыковы со дня, как преставился Филарет, злодействуют над всеми, кто был к нему близок. Потому, сказал батюшка Бутурлин, будут судить не только тебя, но и князей Прозоровского и Белосельского да твоих побратимов Измайловых.

Мария замолчала. Глоток медовухи сделала и смотрела на Михаила печальными, как у Божьей Матери, глазами. Затем заговорила вновь, тихо и с горечью:

   — И ведь все знают, что нет никакой вины на вас за стояние под Смоленском. Знают, что царь всех наградить думал за великое стояние. Ещё царь был сильно недоволен своевольством князя Димитрия Черкасского и князя Димитрия Пожарского.

Мария снова замолчала. Михаил понял, что она не во всём открылась, что-то утаила от него. «Зачем?» — подумал он и попросил:

   — Машенька, откройся и в остальном. Мне легче будет.

   — Да к чему это тебе, Миша? Главное ты знаешь.

   — Так ведь я ещё жив, родимая, и сегодня же пойду искать правду у царя. Я докажу ему, что вся вина за Смоленск лежит на мне и только меня пусть судят и казнят. А вы-то здесь при чём?! Никто не смеет вас и пальцем тронуть. Ныне не времена Ивана Грозного, когда всё древо фамильное рубили.

   — Может, так и будет, нас не тронут. Да ведь тот же батюшка Бутурлин сказал без утайки: и вам бы всем, сродники, поберечься надо, грозятся, дескать, сослать вас в понизовые города по Волге и достояния всякого лишить. Дума так решила. А царь-батюшка, добавил Бутурлин, у думы за пазухой сидит. Вот и весь сказ, родимый. И мы к опале готовимся.

   — Что же Бутурлин посоветовал?

   — Ты, говорит, Мария, подумай вот о чём. Купи себе вот хотя бы на мою Катю имение с домом в глуши, да и уезжай туда гостевать с детишками и внуками.

   — Аты?

   — Я послушала батюшку Бутурлина и отдала всю казну Катерине, чтобы вложила она в имение в Нижегородской земле.

   — Хвала твоему мужеству, славная. Ни Катя, ни Бутурлин нас не подведут. — Михаил приблизился к Марии и поцеловал её. — Перебедуем, может быть, а?

   — Как Господь повелит, так и будет. А Бутурлины уехали вчера. Жаль, что с тобой не свиделись.

   — Он всё в Костроме стоит?

   — Там. И вот что, родимый: идём в опочивальню, тебе надо соснуть. Уже и рассвет близок.