Меншиков

И вышло, что с народа, взимая подушную подать, принялись тогда «по-новому» драть — по «три шкуры». [82]

Едкой солью на рану была крестьянам эта новая подать, зато очень выгодной она оказалась помещикам да крепким, «естевым» мужикам.

— Сколько земли теперь ни распахивай, — соображали они, — подать одна — семьдесят четыре копейки с души. Стало быть, чем больше запашки, тем выгоднее. Не то, что ранее было: больше распахал — и подати больше плати, а ежели невмоготу платить, меньше запахивай, ужимайся. Теперь не то. Теперь прямой расчёт больше распахивать.

А расширять пахоту значило увеличивать барщину. Так оно и пошло.

— Шабаш, — толковали крестьяне, — до души добрались!

Зло смеялись:

— Поду-ушная подать… Ка-ак припечатали! На тебе, голубь, носи, не теряй!..

По улицам городов и большим дорогам сновали толпы нищих, хотя Пётр уже многократно приказывал, чтобы в его государстве не было нищих, и под угрозами суровых наказаний запрещал раздавать милостыню. Голодные пускались на грабежи и убийства; около самого Петербурга и возле Москвы бродили ватаги «по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооружённые с порядком регулярным».

Казённые недоимки всё более и более возрастали. Неоплатные должники отправлялись на тяжёлые работы в Регервик, Кронштадт и другие места. А тех, кто роптал, открыто высказывая недовольство, тех тащили в Тайную канцелярию. А там, дело известное, после расспроса из-под кнута — в каторжные работы.

«Заводить пашни на новых землях, проворнее селить на их охочих людей, — приказывал Пётр воеводам украинных, отвоёванных мест. — И новину, повсеместно сеять ячмень вместо ржи; убирать хлеба не серпами, а косами, потому косой перед нашим серпом каждый косец вдесятеро сработает против жнеца… Подушное брать по указу, не свыше. Дознаюсь, кто берёт лишнее, взыскивать буду нещадно!»

— А служители [83] как? — спрашивал Пётр Якова Долгорукова. — Поди, все пути до меня утыкали непроходимыми западнями, рогатками? Посулы [84] берут?

— Кто повыше, — докладывал Долгорукий, — сытно да светленько живут, государь, а подьячие, надо дело говорить, непокрытая голь. Вот, к примеру, — клал перед Петром челобитную. — Подьячие секретного стола челом бьют, что им, кроме жалованья, прибытков нет никаких и пропитаться им с домашними своими нельзя.

— Ну и что?

— Просят прибавки жалованья, государь. А откуда взять денег?

И Пётр вынужден был допустить «кормление от дел, токмо бы оно не вредило казённым доходам». На челобитных подьячих своей рукой начертал:

«Вместо жалованья ведать в секретном столе все иноземческие и строгановы дела, кроме городских товаров».

Собирать копейку — «артерию войны» — становилось с каждым днём всё труднее.

«Скромнее жить! — приказывал Пётр. — Позументов убавить или и вовсе заказать ибо в обычай входить начало, что многие носят, от чего не только убыток партикулярным, но и государству.

Запретить ввоз из-за границы дорогих материй и украшений, — командует он. — Чтоб вновь никакого золота и серебра пряденого и волочевого не носили и нигде не употребляли, а донашивали бы старое…»

— Провоюешь ворохами — не соберёшь крохами! — шипели «бородачи». — Позументы, вишь, помешали!..

— Истинно во всех делах как слепые бродим, — делился Апраксин с Макаровым. — Денег ниоткуда не возят, дела, почитай, все становятся. Стали везде великие расстрой, а где прибегнуть и что впредь делать — не знаем.

Во время процесса Алексея князь Василий Владимирович Долгорукий, дёргаясь, жёлтый от злости, резко осуждал действия Петра. И теперь он особенно злобствовал.

— Поправились из кулька в рогожку после всех царёвых викторий, — говорил он в своём тесном кругу, зло кривя губы и оглаживая «скоблёный», лимонно-жёлтый, как вес у него, подбородок. — Как говорится, собаки в избах ложки моют, козы в огородах капусту полют. Так и у нас теперь в государстве… — Закидывал назад голову, нацеливая в потолок крупный, в рытвинах нос, и врастяжку, хриплым, пресекающимся от негодования голосом закричал: — Вот так и живём при новых-то при порядочках, будь они прокляты шестнадцать раз с разом!.. И-эх! — шумно вздыхал, выкатывая мутные, сухие глаза. — Встал бы из гроба Тишайший [85], посмотрел бы, что его сынок с отечеством сделал!..

Не менее России и Швеция была изнурена непосильными поборами и потерями людей. Большинство её гражданского населения жестоко проклинало безрассудную политику короля. Только отдельные группы населения, тесно связанные с военными кругами, продолжали ещё безропотно отдавать свои сбережения и поставлять рекрутов для королевского войска, но это были последние рейхсталеры и последние людские резервы.

— Король поседел раньше времени, оплешивел вконец, только по обеим сторонам за ушами немного волос кудреватых осталось, — передавал русским дипломатам с уха на ухо швед, барон Шпаар. — Встаёт он всегда в час пополуночи и тотчас садится на лошадь и ездит до восьмого часа непрестанно вскачь. Кроме воды и кислого молока, ничего не пьёт, любит самые простые, твёрдые кушанья, а по вечерам ест только пшённую молочную кашу. И всё время не отпускает от себя своих генералов — советуется с ними, говорят, как начать новый поход с теми средствами, которыми он сейчас располагает. Чтобы это было поближе, — хитро прищуривался барон, — и сулило верный успех его новому начинанию.

— В несовершенном разуме человек! — возмущались русские государственные мужи. — Безрассудный солдат!.. Неужели во всём королевстве не найдётся здравомыслящего человека, который убедил бы этого необыкновенного упрямца в крайней необходимости для его страны мира с Россией?!

Мечта о мировой славе по-прежнему руководила всеми поступками Карла. Не прекращая войны с Россией, он готовился вторгнуться в Норвегию, завоевать эту страну — господствовать над всем Скандинавским полуостровом.

— Союзник?

— Англия, — рассчитывал Карл.

Но король упустил из виду одно обстоятельство: «добрая старая Англия» привыкла загребать жар только чужими руками. Слов нет, Англии было крайне неприятно развитие новорождённых морских сил России. С целью поддержать равновесие сил на севере она хотела бы видеть Швецию более сильной, но опять-таки при одном непременном условии — чтобы это сделалось посредством других.

Парламент, как и следовало ожидать, не оказал своему королю (он же курфюрст ганноверский) той помощи, какую он желал бы получить в борьбе за свои континентальные интересы. Больше того, — принудив Георга ограничиться только «дипломатическими средствами», лорды парламентарии заставили своего короля играть жалкую и постыдную роль в отношении взятой им под своё покровительство Швеции. Выполняя волю парламента, Георг обобрал свою доверчивую союзницу, выхватил из-под рук датчан Бремен и Верден: обещал Карлу «соответствующее вознаграждение на восточном берегу Балтийского моря» и… конечно, не дал ему ничего.

Только новые трёхлетние военные бедствия «выиграла» Швеция от союза с Англией. Английские дипломаты, «делающие шведскую политику», утешали Карла, рекомендовали ему не спешить с заключением мира с царём.

— В России растёт возмущение, — старались уверить они шведского короля. — И к тому же между Россией и Турцией вот-вот должна вспыхнуть война.

Шведы роптали, но какое дело было Карлу до народа?.. Он готовился к тому, чтобы себя «прославить в веках».

…Нашёлся, однако, человек, довольно искусный, чтобы убедить упрямого Карла в необходимости мира с Россией. Это был барон Герц, немец, долго служивший Голштинскому герцогу, а затем перешедший на службу к шведскому королю.

Проницательный, ловкий, вкрадчивый, хитрый делец, неистощимый в средствах к достижению задуманных целей, Герц «заслужил такое доверие короля, что стал по произволу управлять всем в Швеции, — доносил Петру Остерман. — Король, как государь войнолюбивый, сам мало имеет попечения о своих интересах и единственное удовольствие находит в том, чтобы каждый день с кем-нибудь драться, или, когда нет к тому удобного случая, верхом скакать. Герц, знал королевский нрав… создал ему вновь войско, для чего не только почти все ремесленники, но и из крестьян один из двух взят в солдаты. Этим Герц получил кредит у короля; но легко понять, — заключил Остерман, — в каком „кредите“ находится Герц у всего разорённого им народа!»