За землю Русскую

— Не испугает ли русичей то, что монгольские орды, вступив в западные христианские земли, разбили в Польше войско Генриха Благочестивого, разрушили Краков и иные города? — спросил отец Биорн.

— Не испугает, а возвысит доверие князей и епископов на Руси к помощи святейшего престола. Братья Ливонского ордена и все, кто пойдут с ними, рассеют недоверие и истребят упорствующих.

— О, если бы я знал, кто избран святейшим престолом на подвиг, указанный вами! — горячо, снедаемый любопытством, воскликнул отец Биорн. — Я готов разделить труды путешествия в Новгород. Скромные знания мои облегчат тяготы общения с еретиками. Откройте, монсиньор, имя избранника!

— Вы скоро узнаете его, — ответил кардинал и движением головы дал понять, что отпускает проповедника.

Глава 17

Васена

Поздней осенью добрался Ивашко в Новгород. День был холодный и ветреный; низкие облака сыпали мелкой, похожей на туман, колючей изморосью. Слезливо щурились окошки изб. Жидкая, как опара, черная грязь тускло поблескивала на стланых мостовых, заполняя собою все выбоины.

Еще березы не сбросили с себя пожелтевшую листву, когда Ивашко узнал от Данилы об отъезде Александра Ярославича. Пока жил на займище, не верилось, что пусто на княжем дворе. Теперь чужим он показался ему. Мозглым воем скулит ветер под застрехами теремов, безнаказанно обнажает гордые клены и тополи. Опавшие листья узорным ковром устилают мощенный тесаными пластинами двор — ровный, как пол в горнице, шелестят под ногами на резных крыльцах притихших теремов.

Яков Полочанин, которого оставил Александр в Новгороде смотреть за хоромами, схватился за бороду и с изумлением уставился на Ивашку, когда тот появился на княжем дворе.

— Откуда пожаловал, молодец, где пропадал?

В годы, что прошли со дня смерти Любаши, белый снег осыпал бороду Полочанина. Не садится он теперь на коня. Стар стал. Не узнать в нем бесстрашного ловчего княжих охот, что, бывало, скакал впереди всех в поле, загоняя волчью стаю, или по следу красного зверя.

Ивашко рассказал Полочанину о встрече своей на Шелони с Семенком, о том, как обманул его поп.

— Не случись близко займищанина Данилы, не видать бы мне Новгорода, — закончил Ивашко.

Выслушал его Яков, позвал в хоромы.

— Располагайся как дома, молодец, — сказал. — Поживешь, а там, может, и князь будет.

Провел Ивашко в хоромах ночь, а когда рассвело — отправился на Ильину улицу, в кузню к Никанору.

Безлюден Новгород. Дождь ли разогнал жителей по теплым углам или иное что, но ни встречного, ни поперечного не увидел на пути. Пока Ивашко шел мощеными улицами, нога ступала крепко, в переулках же и на Ильиной хоть в ладье плыви. Скорее бы холода! Скует мороз осеннюю непролазную грязь, прикроет снегом, и оживет, заиграет зимним весельем Новгород. А нынче Ивашко по черному разливу непогодной осени еле добрался к Никанору.

В открытые воротца кузни слышно поскрипывание коромысла и громкие вздохи мехов у горна. Над золотом углей бьется жаркое синеватое пламя. Увидев Ивашку, кузнец опустил мех, уставился взглядом на гостя.

— Ивашко! — будто не веря тому, что видит его, воскликнул он. — Жив молодец?!

— Жив, — широко ухмыляясь, откликнулся Ивашко. — Весь перед тобой.

— Откуда ты? Уж не из Переяславля ли?

— С Шелони.

— С Шелони?! — еще больше изумился кузнец. Горка огруженных к поддувалу углей потемнела; еле шает, поблескивая внутри ее, замирающий огонек. — Какая нужда загнала тебя на Шелонь?

— По лету, перед походом на шведов, был я на Шелони со словом княжим, а остался не своей волей. Хворь маяла.

— Уж не огневица ли?

— Огневица не тронула, острый кончар проколол вот тут, — Ивашко приложил к груди ладонь. — Недруг хитростью обошел. Лежал я после — ни рукой, ни ногой не мог ворохнуть, а вот поправился, силы накопил. Ехал в Новгород — тешился думой, что все горе мое перегоревано, а приехал… Нет в Новгороде ни князя, ни дружины.

— В Переяславле Александр Ярославич, — вспомнив, что и он виноват в уходе Александра из Новгорода, хмуро вымолвил Никанор. — Обиду он принял… Ждем Ярославича на Новгороде, да не дождемся пока. Сам-то, Ивашко, ты надумал что-либо? — спросил Никанор, помолчав.

— Коротки мои думы, Никаноре. Не вернется князь в Новгород, уйду в Переяславль.

Кузнец взялся за коромысло, качнул мех. В горне зашумело пламя.

— Осенью-то бездорожье на путинах, зима скоро, — снова оставив дутье, сказал он. — Дорога на Переяславль не ближняя, за Тверью, может статься, рыщут ордынские конники, а то и свои воровские люди, ладно ли будет идти одному? Другое бы я посоветовал.

— Твоему совету рад, Никаноре.

— Коли рад, так послушай. Живи-ко ты, молодец удалой, зиму на Новгороде Великом. С княжего двора не гонят тебя, а руки дела запросят — приходи в кузню. Дождешься весны, тогда и будем думать, куда искать путь.

Осенняя непогода затянулась. Настасьин день справили, а и реки еще не встали. То дождь моросит не унимаясь, то целый день хлюпает тяжелыми шлепками мокрый снег, прибавляет воды. В Волхове поднялась мутная волна; взглянешь, не отражается в ней, как в летнюю пору, голубая твердь неба. Ручьи по овражкам, пересыхавшие летом, вздулись, шумят. На дорогах — черный кисель, в низинках колеса телег вязнут по ступицы. В эту слякотную осеннюю пору ни пройти никуда, ни проехать.

Ивашко остался в Новгороде. Протомился он с неделю на княжем дворе и, не выдержав, перебрался в кузню на Ильину. Веселее и легче стало. Никанор, как и в первую зиму, учил Ивашку хитрому кузнечному ремеслу, учил бить молотом и ручником, калить железо.

Не пришлось встретиться Ивашке на Новгороде и с Василием Спиридоновичем. На преображеньев день Василий Спиридонович ушел с ватажкою на Двину, на торг с двинскими боярами, задержался там.

— Двинские боляре ведут торг дорогими мехами, — сказал Ивашке Никанор. — Есть у них меха бобровые, чернокуньи, голубые лисьи, черные лисьи с серебряным дымом. Есть на Двине жемчуга скатные, изделия из рыбьего зуба… На торгу в Висби ганзейские и франкские гости высоко ценят двинские изделия. Не выберется Спиридонович с Двины плавом, вернется санной путиной.

В субботу Никанор засветло погасил горн.

— Клади молот, Ивашко, — сказал.

— Не рано ли, Никаноре? Солнце еще не село.

— Не рано. Пойду нынче на Лубяницу, к старосте Онцифиру. А ты, коли охота да воля, проводи меня. У меня дело к Онцифиру, а ты Васену повеселишь.

— Как же мне идти, Никаноре, незваному?

— Аль не хочешь показаться на людях?

— Нечего мне сказать у Онцифира.

— О чем спросят, то и скажешь, — усмехнулся Никанор. — Помню, был ты у Онцифира, мед пил из рук Васены. Не болярин староста Онцифир, а слава его велика на Новгороде. Васена одна у него. Умна и хороша девица. Пойдешь со мною — не потужишь.

— Уволь, Никаноре.

— Воля с тобой, не тащу силом.

Ивашко опустил глаза. Как сказать Никанору, что не безродному молодцу искать свою судьбу в хоромах на Лубянице. Неровня гость хуже чуженина. А Никанор не унимается.

— Томишься ты, Ивашко, — говорит. — Голову повесил. А удалому ли молодцу с тоской знаться! Гляжу вот я на тебя, и спросить хочется: всю ли ты правду о себе поведал? Все ли сказал о том, что сталось на Шелони?

— Не спрашивай, Никаноре! — промолвил Ивашко так решительно, что кузнец пожалел: не обидел ли молодца неловким словом. — Худого я не мыслю и дела худого за мною нет. Сам не пойму, так все хитро обернулось. Радость была у меня, Никаноре, и страшно мне ее потерять.

— Не пойму, в чем твой страх, Ивашко, — сказал Никанор и подошел ближе. — Не о том ли горюешь, что отстал от княжей дружины? Вижу, горько тебе, а ты не думай так, не на век. Не своей виной отстал. Будешь жить — будут и радости впереди и дни светлые.

Проводив Никанора, Ивашко закрылся в клети, лег на сенник. Толпятся в голове у него думы беспокойной ватажкой. Скользнет одна, а на смену притаилась другая. Не думы — колючий осенний дождь, что шумит в непроглядной тьме по тесинам крыши. И постель жестка Ивашке; словно не сенник под ним, а кленовая доска старого била. «И почему остался, не послушал Никанора? — спрашивал себя Ивашко, припоминая, о чем говорил кузнец, когда звал на Лубяницу. — Испугался встречи с Васеной?» Ивашке представился овраг у Нутной, весенняя гололедь… Вспомнилось, как нес на руках девушку. В думах о Васене Ивашко забыл и поляну в бору и то, как жил там. Вдруг вместо Васены встала перед ним Олёнушка. Далеко она, но образ ее казался таким светлым и близким, что Ивашко повеселел. Как рукой сняло тоску с сердца. Он и сейчас хотел бы думать о Васене, но Олёнушка неотступно стоит перед его взором. И кажется ему, что не Васену, а ее, Олёнушку, нес он на руках через овраг у Нутной; ее видел в облике Васены, и оттого Олёнушка становилась еще дороже и ближе ему.