Шапка Мономаха

– Мир дому твоему, Добрыня, – сказал гость. – Доброго здоровья тебе, хозяюшка.

Со странным выраженьем он смотрел на дитятю, которого Настасья закутывала в подол своей вотолы. Тем самым только раздразнил ее сомнения.

– И тебе ясных дней, Янь Вышатич, – молвил Добрыня.

По его спокойствию Настасья поняла, что опасаться нечего, но, пролепетав приветствие, все же укрыла чадо в дому. Только в верхней истобке, передав дите девке, вдруг осознала, что у сына и пришлого старика одно имя.

– Не застудишь младенца? – с заботой спросил боярин Добрыню.

– Чего ему застужаться, – пожал Медведь огромными волосатыми плечами с давними шрамами.

– Шерсти на нем я не приметил, – будто в шутку сказал старик.

– Пойдем, Янь Вышатич, в дом. Как бы мне тебя не застудить.

В дому Настасья уже хлопотала: рассылала холопов и девок за снедью и питием, принесла нарядную рубаху и новые порты для мужа. Поклонившись гостю, она спросила:

– Не ты ли тот Янь Вышатич, что был в Киеве тысяцким?

– Тот самый, хозяюшка, – с ответным поклоном сказал старик.

– Не серчай, боярин, что муж мой встречает тебя в исподнем, – смутилась Настасья. – Окажи честь, отведай угощения с нашего стола.

– Ну чего застыдилась? – буркнул Добрыня, застегивая пояс. – Будто у меня на тулове срамные части растут.

– Благодарствую, хозяюшка, – ответил гость на приглашение. – Отведаю с охотой.

Настасья вдруг застеснялась под его пристальным взглядом. Будто невзначай стала поправлять на лбу убрус, загородив лицо рукой. Не ведала баба: в любви к мужу ее былая неказистость укрылась цветеньем, как земля после схода вешних вод.

Стол в горнице был уже накрыт: стояли горками пироги, горшки с кашами, длинные латки с заливным и жарким, блюда с лапшой и печеным мясом, корчаги с медом и пивом. Добрыня и старик уселись друг против друга. Настасья встала сбоку, сложив руки на чреве, любовно глядела на мужа, робко поглядывала на гостя.

– Поди, жена, – молвил Добрыня. – Не мешай боярину. Он ко мне для разговора пришел.

Оставив холопа прислуживать, Настасья тихо вышла из горницы. Напоследок украдкой смазала взором по Яню Вышатичу. Непонятное вдруг толкнулось ей в сердце – вроде как дите ножкой брыкает в утробе. Ей стало внезапно жаль старика – столько пережитой тоски блазнилось в его согнутой годами спине.

Холоп разлил по кружкам мед, но ни Добрыня, ни гость не притронулись к ним. Сидели молча. Боярин не знал, куда девать очи. Добрыне мешали руки – то на стол положит, то уберет на колени. Наконец сунул за пояс и одеревенел.

– Что мы как чужие сидим, – заговорил первым Янь Вышатич. – Не чужие ведь мы друг другу, Добрыня. Давай, что ли, выпьем.

Он взял кружку. Медведь подцепил свою, молча отпил половину.

– Как сына назвал, скажешь? – вытерев усы, спросил боярин.

– Янем.

– Не передумал… – дрогнул голосом старик.

– Люди передумывают. Я нет, – сказал Медведь, просто и открыто взирая на него.

Янь Вышатич опустил взгляд.

– Трудно мне, Добрыня, объяснить тебе все словами…

Медведь наклонил голову вбок, сложил недоверчивые складки на лбу.

– Может, и не надо ничего объяснять, – с усилием продолжал боярин. – Оставить как есть… Как прежде было, – быстро поправился он. – До того как…

– До того как ты стал брезговать мной? – подсказал храбр.

– Я не… – встрепенулся старик. Но оборвал сам себя и поник. – Не так просто, Добрыня. Однако, наверно, ты прав. Я брезговал… принять то, что даровал мне Бог. Божьи пути неисповедимы. То, что просишь всю жизнь, Он может дать вот так… словно обухом по голове. Потому что Господь не раб людских желаний… Исполняет их как хочет. Дело человека решать – взять ли дар или отвергнуть. Но если отвергнет – как может просить потом еще что-либо?..

Медведь смотрел непонимающе.

– Это все оттого, что я рассказал, кто была моя мать? – спросил он.

– Причем тут твоя мать? – в свою очередь не понял боярин. – Однако… – он задумался. – Если б ты не рассказал, ничего бы и не было.

– А сейчас ты зачем пришел, Янь Вышатич? – Кустистые брови Медведя легли в одну линию. – Другой матери у меня нет.

– Зато у тебя есть другой отец, – наконец решился боярин и, унимая стучащее сердце, глотнул меда.

Медведь, казалось, пропустил это мимо ушей. Он придвинул к себе горшок с кашей и стал черпать житное варево большой ложкой.

– Я немного знал твою мать, – посмотрев на спокойствие Добрыни, продолжал Янь Вышатич. – Одну ночь я был близок с ней…

Медведь неспешно хлебал кашу.

– Ты слышишь меня? Она была у меня на ложе.

Добрыня положил ложку.

– Как ее звали? – в его глазах промелькнул интерес.

– Жива. Она в самом деле была ведовка... А ты родился вскоре после, как я был с нею. У нее еще не успели отрасти волосы, которые ей подпалили по моему приказу.

– Ну и что? – хмуро спросил Медведь. Он снова взялся за ложку.

– Ты мой сын, Добрыня.

Холоп, вошедший в горницу с блюдом сладких заедок, застыл, открывши рот.

– Я родился не от человеческого похотения, – невозмутимо промолвил Медведь, доскребывая кашу на дне горшка. – Пусть ты брал ее на ложе – если не обознался. А понесла она от зверя. Я – медвежий сын.

– Ты человек.

– Волхвы не лгали.

– Волхвы всегда лгут.

Добрыня отодвинул от себя пустой горшок и несколько мгновений раздумывал. Затем, будто отринув все сомнения, мотнул головой. Поднявшись и опершись руками на середину стола, он лицом к лицу навис над боярином.

– Я стоял с медведем в обнимку, – ощерив зубы, сказал он, – смотрел ему в глаза, как сейчас тебе смотрю. Пока он рвал мне спину, я сломал ему шею. Люди так могут?

– Ты смог.

– Я волот, – тихо рыкнул Добрыня и сел на место. – Обознался ты, боярин.

– Ты упрям как человек, – возразил напоследок Янь Вышатич.

– Уходи, старик, – попросил Медведь.

– Не хочешь мне верить – не верь, – покорился боярин. – Я тоже не поверил Нестору. Как и ты, осердился на него. Трудно смириться с новым, когда так привык к старому. Душа отвердевает в жалости к себе и сама собою сквозь тоску любуется. Я замечал, Добрыня: среди людей ты тоскуешь по лесу. А в лесу, верно, скучаешь по людям. Не найдешь себе места, пока не смиришься с тем, что ты человек.

Храбр внимательно слушал. Старику показалось, будто в его взгляде колыхнулась тревога, сразу исчезнувшая.

– Исполни мою просьбу, – продолжал Янь Вышатич. – Последнюю. Потом я уйду и более не появлюсь, если сам не позовешь.

– Что делать надо?

– Съездить на Волынь.

– К этому… который вырезал князю глаза? – неприязненно спросил Добрыня.

– К нему. Слепого Василька Ростиславича он заточил у себя в городе. Опасаюсь, как бы не сделал ему большего худа. Ростиславу мой отец служил в Тьмутаракани. И его отцу, князю Владимиру Ярославичу, служил в Новгороде до самой его смерти. Василька мне жалко. Много мог бы ратных дел совершить для Руси. Оборонишь его от козней Давыда?

– Если просишь… Обороню.

– И другое дело. – Янь Вышатич поколебался. – Не знаю, по плечу ли оно будет тебе. Давыд возвел напраслину на князя Владимира. Не думаю, что сам до этой лжи додумался. Были у него злые и лукавые советники, скорее себе добра желавшие, чем блага своему князю. А у тех советников, скорей всего, был свой наветчик. И мнится мне, этот наветчик близок к Владимиру Всеволодичу. Слишком много ненависти в этой клевете на князя. Кто может таить в себе столько злобы к Мономаху, чтоб обвинить его в убийстве родного дяди? К тому ж столько лет держать гибель Изяслава будто про запас, чтоб наконец изукрасить ее ложью и выставить на свет. Нужно найти этого тайного врага Мономаха. Может, отыскав его, удастся замирить князей. А не то они порвут всю Русь.

– Дело нелегкое, – промолвил Медведь, жуя пирог с зайчатиной.

– Хитрость нужна, – кивнул боярин. – Я кое-что придумал. Поедешь не под своим именем. Храбра Добрыню весь Киев знает, и по Руси молва гуляет. Назовешься старшим дружинником князя Святополка, от него посланным. Каким именем ты крещен?