Крушение

А поезд уже снова был в пути. Его маршрут проходил по Восточной Пруссии, по Данцигскому коридору, к Берлину. И летели впереди состава шифрованные депеши, приводились в движение советские полпредства, консульства, официальные и неофициальные представители. На коротких остановках к составу подходили с добрыми пожеланиями рабочие делегации. Среди них умело терялись люди, незаметно передающие спецпочту и свежие газеты чуть не всех европейских стран. (Чичерин повторял: «Мы должны знать все, что пишут о Генуе».)

Встреча советской делегации первого апреля в Берлине превзошла все ожидания: колонна сверкающих «опелей», «мерседесов», полицейские в парадной форме, торжественный статс-секретарь МИД Германии Уго фон Мальцан в добротном пальто с меховым воротником-шалью и блестящем цилиндре, толпы людей, пришедших поглазеть на большевистских комиссаров в буденовках, косоворотках и шинелях. В час дня из вагона вышел Чичерин, в элегантном строгом пальто с бархатным воротником, в мягкой шляпе, без маузера — с портфелем и зонтиком в руке. Следом Литвинов — артистично-небрежный, в расстегнутом пальто, низко надвинутой на лоб мягкой шляпе, роговых очках, с добродушной улыбкой; Иоффе, которого немцы уже видели — он был представителем Советской России в Берлине, — из-за широкой бороды похожий на мужика, однако одет безукоризненно.

В правительственных кругах ждали русских. Несмотря на субботний день, министерство иностранных дел функционировало. Встреча с немцами, занимающими посты на высшем уровне, до Генуи должна была решить многое и на самой конференции. Чичерину стала известна расстановка сил: канцлер доктор Вирт — за нормализацию отношений между двумя странами, правда, со множеством оговорок; министр иностранных дел Ратенау, сторонник английской ориентации, готов рассматривать Советскую Россию лишь как рынок сбыта, как страну, которую следует колонизировать; Уго фон Мальцан занимал противоположную Ратенау позицию. По простой схеме это выглядело так: на левом крыле — Мальцан, на правом — Ратенау, между ними — канцлер Вирт. Чичерин, заручившись поддержкой некоторых влиятельных немецких промышленников, намеревался вступить в переговоры, имея целью отколоть Германию от других европейских стран и разорвать таким образом единую капиталистическую цепь. «Первый деловой человек, пришедший на русский рынок, — говорил он, — получит большие преимущества, следовательно, будет иметь и большие доходы. Для побежденной Германии, разоренной репарациями союзников, это очень выгодно...»

Уже вечером состоялась встреча. Вопрос о займе решили детально не обсуждать, говорить лишь об отказе от взаимных претензий и возобновлении дипломатических отношений. Переговоры начались 2 апреля — У го фон Мальцан был приглашен к Чичерину в отель «Эспланад». Уступчивость немецкий дипломат начал проявлять лишь в конце разговора.

Третьего апреля Чичерина и Литвинова поочередно приняли Вирт и Ратенау. Канцлер Иозеф Вирт — невысокий, полный, казавшийся добродушным и рассудительным, в прошлом учитель гимназии, — был трезвым политиком. Он сочувственно выслушивал «красных русских», но отвечал уклончиво, ссылался на трудности, переживаемые Германией, на слабость правительства. Министр Вальтер Ратенау являл собою полную противоположность канцлеру — высокий, сухопарый, инженер, экономист, социолог, сын основателя «Всеобщей компании электричества», он говорил красивым баритоном нескончаемо долго, витиевато и с удовольствием слушал себя. Изливался в дружественных чувствах, но проявлял твердость и неуступчивость. В честь высоких гостей немцы дали завтрак, дабы потом, как было сказано, с новыми силами вернуться к переговорам. Однако и после завтрака хозяева не торопились покинуть парадные залы, куда пригласили значительное число своих сотрудников и где был подан чай.

Четвертого апреля, во вторник, советских дипломатов принимал немецкий финансист Феликс Дейч. На завтраке присутствовало много известных литераторов и других знаменитостей. Хозяин был чрезвычайно любезен, предупредителен. Позднее прибыл фон Мальцан. После разговора с ним стало ясно: сил заведующего восточными делами правительства Вирта оказалось недостаточно. До Генуи немцы ни на какие уступки не пойдут, надеясь «умаслить» Англию. Впрочем, в качестве демонстрации «определенной близости и взаимопонимания» правительство заявляло о своей готовности отдать Советской России здание русского посольства на Унтер-ден-Линден…

Пора было уезжать. Но уезжать, по существу, было не с чем. И в Москву сообщать нечего. Литвинов нервничал. Вообще-то он с самого начала говорил, что из переговоров с немцами ничего не выйдет. И даже подшучивал: «Представитель знатнейшего аристократического рода России, конечно, без труда сможет подавить сына бедного английского крестьянина Ллойд Джорджа». Чичерин в долгу не оставался, говорил, что «английские симпатии Максима Максимовича известны всем — они определились с тех пор, как его уважаемый коллега женился на англичанке из приличной семьи Айви Лоу, а затем посидел в приличной английской тюрьме, пока его не обменяли на шпиона Брюса Локкарта». Литвинов напоминал аналогичную ситуацию: в восемнадцатом году и Чичерина пришлось обменивать на Бьюкенена — английского посла в России. Адольф Абрамович Иоффе, знавший нынешнюю Германию как никто другой, примиряя, убеждал своих товарищей в полезности нынешних, ничем не окончившихся берлинских переговоров: они-де окажут решающее влияние на позицию немецкой делегации в Генуе, когда немцы увидят там полную неуступчивость англичан и французов.

Вся советская делегация — от машинисток, стенографисток, различных экспертов и шифровальщиков до руководителей — сохраняла прежний московский ритм работы Наркомата иностранных дел и трудилась чуть не круглосуточно...

2

Да, на этот раз они, кажется, все продумали, взвесили, рассчитали. Большевистские эмиссары сами шли к ним в руки. Не надо было с риском для жизни переходить границу, тайком пробираться лесами и болотами в Москву и Петроград, страшась всего и каждого, организовывать покушения и диверсии. Берлин — огромный город, тут легко потеряться и замести следы. А кто, собственно, станет их преследовать? Поленте, шпитцели, фауманы?^[40] Как бы не так! Только для проформы, делая вид, что исполняют свой долг. Какое им дело до приезжих большевиков?! И разве друзья из министерства иностранных дел не намекнули впрямую, что в самой Германии имеются определенные силы, которые желали бы отсрочки мирной конференции — по крайней мере, а еще лучше, если б Генуя вообще не состоялась. У боевиков есть оружие, бомбы и даже яды. Есть и целая фотоколлекция комиссарских изображений, планы и карты. В груди у каждого — огонь мести. Денег вот мало, но что деньги?! Их обещали после акции.

Каждый вечер они собирались в маленьком ресторанчике неподалеку от Шарлотенбургбанхофа. Заказывали по рюмке водки, пиво, ждали Эльвенгрена. Наконец появляется Георгий Евгеньевич — рослый, широкогрудый, узкое, сухое, англизированное лицо, маленькие усики, прямой пробор, волевой подбородок, — его можно было бы назвать красивым, если б не большие оттопыренные уши, мясистый нос и вечно брезгливое выражение лица. Эльвенгрен, кавалер двух «Георгиев», считавшийся опытным конспиратором и террористом, был руководителем операции. Он придирчиво и несколько высокомерно (это обижало многих) расспрашивал о планах аттентата. Они не отличались изобретательностью, и он отвергал их один за другим. В конце кондов, не придя ни к чему определенному, решили дождаться приезда большевиков, проверить данные, полученные от немцев, а уж потом разрабатывать подробный план нападения. Появление в группе черного спортивного «опеля» существенно облегчало, по общему мнению, задачу — с точки зрения и внезапности удара, и быстрого отступления, и связи между дублирующими друг друга террористами. Клементьев целыми часами осваивал «опель», бесконечно крутился по улочкам вокруг отеля «Эуропише Палас», где обычно останавливались представители Москвы. Он хотел освоить все пути подходов и отходов для своей группы.