Патриарх Никон

   — А царица что?

   — Царица только и думает, как бы Господь сына ей дал... Алексей Алексеевич её хиленький... ну, и напугали её; говорят, бояре шепчутся меж собою: уж не развести ли её. Поглупела со злости баба, сама не знает, что и творит... Да вот коли будет круто, так пойди к ней, да напугай её, и она сделает всё по-твоему.

   — Только не теперь, а ты, царевна, вот подумай, как уговорить патриарха, чтобы он бежал.

   — Да как, матушка Наталья, да сама поеду...

   — Как сама?!

   — Да так... скажусь больною... Ты сядешь здесь у меня... никого не будешь впущать в мою опочивальню... а ты, вот, позволь взять твоих людей да твою одежду.

   — Царевна, коли люди узнают, ведь беда будет.

   — Уж хуже не будет, чем есть, сижу я здесь затворницею и не с кем слова молвить... а сердце, сердце... рвётся на части… слёзы из очей уж не льются... Я уговорю его: он бежит… послушается меня. Что б спасти, отдала б я десять жизней... Ты только принеси сегодня вечером свою одежду... вели на своём подворье лошадей изготовить... Я с сёстрами Иринушкою и Анютою переговорю... и с Богом... помчусь, полечу, а там и смерть не страшна.

   — Да благословит тебя, царевна, Господь Бог за твоё доброе сердце... Но без меня ты там ничего не сделаешь. Я сама поеду с тобою, а ты уж устрой здесь всё без меня. Теперь я к Феодосии Морозовой, чай у неё увижусь с протопопом Аввакумом.

Инокиня поцеловалась с царевною и ушла к Морозовой.

Невестка Бориса Ивановича Морозова в это время ещё не вдовствовала, но как царицына кравчая, она жила открыто и принимала всех, в особенности из духовенства обоего пола [55].

Когда ей доложили об инокине Наталии, она приняла её с распростёртыми объятиями, так как та славилась своею строгою жизнью и странствованиями по монастырям.

После первых приветствий и расспросов: по каким монастырям та ходила, что видела и слышала, Феодосия Прокофьевна рассказала ей об удалении Никона, о возвращении из ссылки иереев, не соблазнившихся прелестями никонианства, и о том, что теперь все стоят заодно: о низложении Никона и восстановлении древнего благочестия.

— Да вот, — присовокупи па она, — и сам св. страстотерпец Аввакум.

Показался па пороге высокого роста, с окладистою бородой красивый священник. Лицо его было загорелое и бледное, а глаза тёмно-серые сверкали и глядели как-то туманно.

Хозяйка и инокиня подошли под его благословение.

Он благословил их двуперстно.

   — Я слышал давно о вашем благочестии, — сказал Аввакум, обращаясь к инокине, — и радею о твоём спасении.

   — Благодарю, св. отец, но ты, вот, поведай и мне о своих страданиях, дабы я могла рассказать в св. Лебединской обители, — откуда я, о твоём страстотерпчестве.

   — Много говорить, дочь моя, мало слушать... В Успенском соборе меня растригли... хотели бороду срезать, да царица не допустила до греха. А там, с женою и детьми, сослан за великое озеро Байкал, — к воеводе Пашкову, не человеку, а зверю, отдан на съедение. Повелел ему Никон наносить мне всякое томление; терпел я от него поругания, бил он меня по щекам, бил по голове, по спине, плевал в лицо, ругался и издевался надо мною, бросали меня в холодную воду, секли кнутом, причём я получил 72 удара... Потом пришёл указ идти вновь на Москву, и я всюду, и здесь, свободным глазом и благодарственною душою древляго благочестия светлость пресветло проповедаю. Здесь меня князи и бояре так любезно приняли...

   — Яко ангела Божия, — вставила Морозова.

   — Нет, яко раба Божия и словеса мирная и жалостная со воздыханием царю беседовала, — закончил Аввакум.

   — Но кто, св. страстотерпец, — заметила инокиня, — тебе поведал, что Пашков воевода имел грамоту Никона... уж не ухищрения ли были бояр?

   — Поведовали мне то митрополиты Питирим и Павел.

   — Полно, св. отец!.. и веришь ты этим лукавым людям?.. Не проповедь твоя им нужна, а нужно низложение Никона, и они льстят тебе... и эти же фарисеи, когда низложат патриарха, повлекут тебя же к суду своему и учинят тебе не то, что Никон. Никон с любовью и со слезами, как отец, умолял тебя, Аввакум, не проповедать своё учение. Он говорил тебе: веруй, как знаешь и можешь, — только других не смущай.

   — Как! — воскликнул Аввакум, — отрешись от веры своей и от Бога... Могу ли я попустить, когда он вихроколебательные трясения нанесе на церковный корабль?.. Он предерзостно отверг двуперстное крестное знамение: благословляет народ, как сам крестится; на трисоставном кресте и изображает Христа; отрицает сугубое аллилуйя; пишет слово Иисус, вместо Исус; на 5 просфорах литургию служит вместо 4; в символе заменил букву «а» буквой «и»; поклоны отверг лежание ницом при преждеосвященной литургии и в вечер пятидесятницы; иудейским обычаем велел совершать миропомазание; в церковоосвящении; крещении и браковенчании по солнцу запретил трижды ходить; партесное преугодничное пение с митушанием рук и ног и всего тела безобразным движением в церковь внёс; уничтожил молитву «Г. I. X. Сыне Божий, помилуй мя грешного»; образ велел писать не по древнему, как мертвецов, а дебелых и насыщенных, аки в пире некоем утучнённых, противно первообразным святым особам; книги святые древлепечатные неправыми и ересеимущими нарёк!

Вылил всё это Аввакум залпом; Морозова слушала его с открытым ртом, но инокиня Наталья вспылила и сказала:

   — Святой отец, может быть, ты больше прав, чем Никон, но каждый верит по-своему, и сколько и как кто может вместить, так и вмещает. Нужно, однако же, помнить главную заповедь Христа: любить ближнего... Вера без дел мертва: коли хочешь спастись, то одна вера недостаточна без любви. Примирись с Никоном, и иди с ним рука об руку в духе любви, и вы оба сделаете многое для Божьей церкви. Гляди, всюду она принижена и угнетена: восточные патриархи в плену и в рабстве у турского султана, церковь в Малой и Белой Руси угнетена латинством, иезуитами и ляхами. Одна лишь наша церковь стоит, как столп и утверждение истины, и к ней идут сердца угнетённых турками и ляхами русских. Никон и стал во главе угнетённых братий и для слияния церквей принял то, что у них издревле внесено святою восточною церковью: без этого и не было бы возможно слияние с нами ни Белой, ни Малой Руси.

   — Не нам у них учиться, а им у нас, — заревел Аввакум, стукнув ногою. — Великие наши святители и учители: митрополиты Пётр и Филипп, патриархи Иов, Гермоген и Филарет, — все держались древляго благочестия и в крещении обливания, а не погружения... и мы должны держаться того же закона, той же веры... и если Малая и Белая Русь — отступники этой веры, так пущай они и погибнут в рабстве у ляхов и турок... Нам нужно наше спасение, а не их... Нет и примирения мне с Никоном: пущай он идёт с новшеством своим в ад кромешный, со всеми народами, а от древляго православия не отрекусь... Не войду с антихристом в единение...

   — Как с антихристом! — ужаснулась инокиня.

   — Разве не знаешь, дщерь моя? — произнёс вдохновенно Аввакум, — слово апостола Павла к Тимофею: Дух же явственне глаголет, яко в последняя времена отступят неции от веры, внемлюще духовом лестным и учением бесовским, в лицемерии лжесловесник, сожжённых своею совестию, возбраняющих женитися, удалятися от брашен, яже Бог сотвори в снедение со благодарением верным и познавшим истину...

   — Никон никому не возбраняет жениться, не запрещает удаляться от брашен, — заметила инокиня.

   — Да, — продолжал Аввакум, — хочешь, дщерь моя, спастись и спасти свою обитель, так почитай крест Христов трисоставный, от кипариса, из певга и кедра устроенный, — вот тебе и в дар единый... Он вынул из кармана крест и вручил ей.

   — Всякий крест для меня святыня, — сказала она, благоговейно поцеловав его.

   — А четвероконечный крест, — продолжал он, — мы держим токмо на ризах и стихарях, и патрихилях, и пеленах... а же учинить его на просфорах, или, написав образ распятого Христа, положить его на престоле вместо тричастного: таковой мерзок есть и непотребен в церкви, и подобает его изринута... Так обманул дьявол русских людей бедных: явно идут в пагубу...