Патриарх Никон

Тимошка ушёл в свою келию, и повар, спустя несколько минут, возвратился к патриарху с кипятком и со стаканами.

Патриарх достал из ларца две пачки и из каждой из них высыпал в чайник горсть порошка и помешал там ложечкою. Спустя некоторое время он разлил приготовленное и обратился к страдающим монахам:

   — Пейте вот это — это безуй-камень... Да чтоб вы не боялись, так глядите, и я пью... А там мы из другого чайника выпьем индроговый песок.

Монахи едва волочили ноги, приблизились к столу и начали пить настой; после того патриарх налил им по стакану настоя индрогового песка. Монахи, выпив того и другого, почувствовали как будто лучше, и патриарх велел принести ещё горячей воды.

Между тем как патриарх спасал и себя и монастырское начальство от смерти, поляк Ольшевский отправился в кузню, находившуюся на берегу Онеги.

Он заехал там чернеца Феодосия и Михайлу.

   — Альбо то можно, — начал дипломатически Ольшевский. — Святейшего да зельем, да приворотным...

   — Що це таке, — выпучил глаза Михайло, ничего не понимая.

   — Що?.. да вот что... Эвтот, значит, чернюк дал Тимошке-портному приворотное зелье, и тот всунул его в хлеб... Ну и у с зятейшего животики, ой! ой! ой!

Едва он это произнёс, как чернец шмыгнул из кузни.

Поляк и Михайло бросились за ним; последний захватил из кузни молот.

   — Лайдак! Кеп! — кричал ему вслед поляк, а тот мчался прямо к реке.

Прибежав к Онеге, Феодосий бросился в реку, чтобы переплыть на другую сторону.

   — Альбо то можно... а я и плавать не умею...

   — Я за вас, пан Ольшевский... а вы вон в ту лодку... вон стоит...

Ольшевский побежал к лодке, а Михайло кинул на берег молот, имевшийся у него в руках, и бросился в воду. Отплыв несколько саженей, ему сделалось жаль молота. «Ещё украдут!» — подумал он, и возвратился на берег, взял увесистый молот и, бросившись в воду, поплыл оригинальным образом; он как будто по грудь ходил, подняв высоко молот над головою, и, помахивая им, выкрикивал:

   — А ну! а ну же… ну!..

Феодосий, слыша такие восклицания за собою, сильно заторопился.

   — Ай, дожену! — кричал ему хохол.

Так проплыли они более половины ширины реки; но вот Феодосий, вероятно, от того, что сильно торопился, чувствует, что слабеет.

Медленнее он начинает двигаться, и течение начинает его сносить.

   — Ага! утонешь... держись за воду! — раздаётся за ним хохот хохла.

   — Да не бись... серденько... ере... ере... как вас там... Феодосий... Не втопитесь — не дамо... ещё нам треба знати, звиткиль узявся ты, да кто навчив... робить нам пакость, — кричал ему вслед Михайло.

   — Батюшка... ратуй... тону, — завопил Феодосий.

   — Не втонешь...

И вот могучая левая рука хохла схватывает его за руку, а правая всё же не выпускает молота.

   — Теперь кажи... звиткиль взявся?.. Кто навчив? Кажи, не то молотом по лбу.

   — Никто.

   — Никто... гляди, — и Михайло погрузил его в воду.

   — Скажу, скажу, дяденька...

   — Кажи.

   — Митрополит Питирим...

   — Як? як? В пятерых?

   — Питирим... Питирим...

   — Чую... Ещё кто?

   — Больше никто.

Кузнец снова погружает его в воду.

   — Ай! дяденька, скажу...

   — Кажи.

   — Архимандрит чудовский Павел.

   — Добре.

Переплывают они на другой берег, — в это время показывается лодка с Ольшевским.

   — Добже... дзинькую пана, — кричит он и, причалив лодку, выскакивает на берег.

Кузнец рассказывает, что Феодосий сказал, что дал ему зелье митрополит в «пятерых» и архимандрит Павел.

   — Врёт он, — отрицает Феодосий своё прежнее признание.

   — А коли ты кажешь, шо то брехня, що я казав, так поплывём зновь...

Михайло схватывает его в охапку, бросает в реку и сам кидается туда.

   — Ай, утопит, — вопит Феодосий.

   — Покайся! — кричит ему поляк. — Надея на Бога, правды доищемся... Втопи его, Михайло.

Михайло погружает того на несколько минут в воду.

   — Михайло правду говорил, — ревёт Феодосий.

   — Коли правду, так подашь ты сказку патриарху? — спрашивает поляк.

   — Подам.

   — Коли подашь, так поедем домой... Только гляди, коли вновь отречёшься и не напишешь сказки, мы спустим тебя в реку, — крикнул ему поляк.

Они уселись втроём в лодку и переплыли в монастырь.

В келии Феодосий написал сказку о том, что он уговорил Тимошку-портного дать приворотное зелье патриарху, и всё это по приказанию митрополита Питирима и архимандрита Павла. Сказку он скрепил своею подписью.

Патриарху между тем сделалось легче, и Ольшевский доложил ему о раскрытии ими истины.

Никон велел игумену арестовать и Тимошку, и чернеца и на другой же день отправить в Каргополь.

Спустя некоторое время, оправившись, напуганный этим событием, он 28 июня написал в Москву боярину Зюзину:

   — Едва жив в болезнях своих: крутицкий митрополит и чудовский архимандрит прислали диакона Феодосия со многим чаровством меня отравить, и он было отравил, егда Господь помиловал, безуем-камнем и индроговым песком отпился; да иных со мною четверёх старцев испортил, тем же, чем и я, отпились, и ныне вельми животом скорбен.

Неизвестно, по чьему докладу, но по отписке патриарха, осведомясь об этом, государь велел произвести следствие и суд.

Что государь близко принял это к сердцу, доказывается тем, что 5 сентября назначены для следствия: первый тогдашний боярин князь Алексей Никитич Трубецкой, думный дворянин Елизаров и думный дьяк Алмаз Иванов.

Алексею Михайловичу казалось, что он отдал дело в руки первых столпов истины и правосудия и что поблажки никому не будет.

Но боярство нарочно отрекомендовало этот суд: все эти лица были кровные враги Никона и они хотели оскандалить его во чтобы то ни стало, показав его злобу и ненависть к царским любимцам: блюстителю патриаршего престола Питириму и к архимандриту Павлу.

И вот началась следующая трагикомедия: привезены Тимошка-портной и чернец Феодосий в приказ тайных дел, и дьяк Алмаз, в присутствии Трубецкого и Елизарова, снял с них показания. Чернец при этом отрёкся от говорённого в Крестном монастыре о митрополите и архимандрите, а Тимошка-портной показал, что он, по наущению Феодосия, состав делал, жёг муку пшеничную, волосы из головы вырывал и в поту валял, — велел ему этот состав делать диакон для приворота к себе мужеска пола и женска.

Дали обоим очную ставку: чернец снова отрёкся, а портной сказал, что тот-де и повинную челобитную подал патриарху.

На это чернец возразил:

   — Повинную писал по научению и по неволе, за пристрастием поляка Николая Ольшевского, который бил меня плетьми девять раз.

По тогдашнему судопроизводству следовало обоих подвергнуть пытке; но перед пыткою снималось показание.

По порядку это совершалось не тотчас, а на другой день.

Вечером пристав зашёл к заключённым, содержавшимся в разных застенках.

Феодосия он убеждал в том, что если он будет держаться отрицания, то ему не будет пытки, хотя и поведут его в пыточный застенок. Портному же он сказал: «Уж ты лучше свали на кузнеца, да на поляка — они-де подговорили тебя. А будешь стоять на том, что Феодосий виноват, то тебе и пытка, и казнь. Гляди, коли до пытки снимешь с Феодосия зазор, то и пытка будет такая, как бы и не пытка»...

На другой день князь Трубецкой снова потребовал в присутствие подсудимых.

Феодосий стоял на прежнем: не я-де научил портного.

Портной же снял с Феодосия поклёп и повинился, что приворотное зелье дали ему кузнец и поляк.

По порядку суда, Трубецкой, Алмаз и Елизаров должны были присутствовать при пытке, а тут послали их в пыточный застенок с приставом.

Пристав вводил их туда и выводил; была ли пытка или нет — неизвестно.

Но подсудимые, выйдя оттуда, вновь показали в присутствии, что и прежде, и подписали сказку, в которой говорилось, что при пытке присутствовал князь Трубецкой, Елизаров и Алмаз.