Когда уходит земной полубог

Правда, камер-юнкер не знал, что Пётр I на другое же утро встал ни свет ни заря, в четыре часа, и принял направлявшихся в Стокгольм за ратификационными грамотами Остермана и Толстого. С ними ехал и французский посол маркиз Кампредон в роли посредника.

По воспоминаниям маркиза, Пётр встретил их в одном шлафроке, в спущенных до пят заштопанных чулках и стоптанных башмаках. Но наказ послам дал твёрдый и разумный: скорее добиваться ратификации договора! Затем царь бодро осушил с ними «посошок» на дорогу и уже в пять часов утра помчался на адмиралтейскую верфь, где спускался новый стопушечный корабль.

На верфи Пётр сам открыл спуск, нанеся первый удар тяжеленной кувалдой при отнятии подмостков, после чего корабль сперва медленно спустился со стапеля, а затем как стрела слетел в воду, причём деревянные полозья под ним сломались вдребезги. Но корабль гордо выпрямился и торжественно пошёл по воде. И тотчас с его верхней палубы раздались громкие звуки литавр и труб и приветственно ударили пушки из Петропавловской фортеции и с артиллерийских верков Адмиралтейства.

   — У нашего государя ныне три десятка таких могучих линейных кораблей! — любезно сообщил генерал-адмирал Апраксин собиравшемуся отплыть в Швецию французскому послу.

   — Русский флот сейчас сильнее шведского и датского, вместе взятых! А царь Пётр спускает всё новые корабли, я видел своими глазами, что у него есть и стопушечные!.. — через неделю объявил маркиз Кампредон Государственному совету Швеции. И голос его был услышан. В Стокгольме не замедлили с ратификацией мирного договора. Весть о том полетела в Санкт-Петербург.

На берегах Невы начались новые торжества — отмечали подтверждение Ништадтского мира.

После торжественной литургии в Троицком соборе зачитали ратификационные грамоты. Ведший службу архиепископ Псковский Феофан Прокопович призвал с амвона «тройственным всенародным благодарением воздать славу Господу нашему за благополучный и свыше нам данный мир».

Хотя голос преосвященного гудел яко труба иерихонская, московитов, привыкших к густым дьяконским басам и переливам, трудно было удивить громогласней.

И удивлял не глас, а полёт пастырской мысли и призыв пастыря: «Представляйте себе пред очи трудные приступы и атаки неприступного Нотебурга, твёрдого Выборга, крепких и богатых Дерпта, Ревеля и Риги, славные виктории под Лесной, Полтавой и Гангутом! И все сии воинские подвиги свершил данный России во главу великий и дивными талантами обогащённый муж!»

Когда Феофан закончил своё слово, со всех сторон раздались одобрительные возгласы. И одобрение переросло в восторг, когда сразу после окончания проповеди весь Сенат почтительно окружил царское место и вышедший вперёд канцлер, Гаврила Иванович Головкин, торжественно попросил государя от имени всех сословий принять титул Петра Великого, Отца Отечества и Императора Всероссийского. Пётр согласно наклонил голову. Конечно же он знал о готовящемся предложении Сената и не дале как вечор спорил с Гаврилой Ивановичем, который по-старомосковски желал, чтобы Пётр принял титул императора Восточного как прямой наследник императоров Византии.

   — Москва есть третий Рим! С детства наслышан! Но Петербург, Гаврила Иванович, не Рим, а новая жизнь России. И ежели принимать титул, то титул императора не римского, а Всероссийского! — пресёк Пётр византийские подходы своего канцлера.

И вот свершилось — он император Всероссийский.

Пётр вышел из собора на площадь, где царило всеобщее ликование. Здесь же были выстроены двадцать семь полков, приведённые Михайлой Голицыным из Финляндии. Это были те самые полки, что победно завершили Великую Свейскую войну. И Пётр сегодня обращался прежде всего к ним, к солдатам, обращался как их предводитель-император.

   — Зело желаю, чтоб наш весь народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостью благодарить! — гремел голос Петра над затихшей площадью. И нежданно для иноземных послов новоявленный император вдруг грозно молвил: — Однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, рабы с нами не так сталось, как с монархией Греческой!

Стоящие рядышком новый астраханский генерал-губернатор Артемий Волынский и описавший все гавани на Каспии капитан-лейтенант Соймонов понимающе переглянулись — оба знали о готовящемся государем Персидском походе.

В ответ на приветствие императора полки произвели Атакой дружный беглый огонь, что вся площадь окуталась дымом.

Загремел пушечный салют со ста пятидесяти галер, стоящих на Неве. А следом дали приветственные залпы из бастионов Петропавловской фортеции и верков Адмиралтейства. Вся Нева от Петербургской стороны до Васильевского острова окуталась таким густым пороховым дымом, что октябрьское солнце как бы село в пороховую тучу.

   — Да-с, господа! Мы присутствуем при рождении империи! — заметил маркиз Кампредон другим иноземным послам.

Правда, сам Пётр сказал послам о Ништадтском мире иное: «Сия радость превышает для меня всякую радость на земле!»

Вечером на Неве в честь мира был зажжён великий фейерверк. Пётр как опытный пиротехник сам руководил праздничным фейерверком, бегал по набережной и всем распоряжался. Огонь и вода были родными стихиями императора, и никогда ещё Петербург не видел такого роскошного зрелища.

Сначала на Неве возникли два огромных рыцаря: на щите одного изображён был двуглавый русский орёл, на щите другого — три шведских короны. Рыцари сошлись как бы в воздухе (на деле щиты с их огненным изображением тянули за собой две галеры) и, к великому восторгу многотысячной публики, собравшейся на набережных, пожали друг другу руки.

   — Сие значит вечный мир между нами и шведами! — пояснил Никита своим родичам, любовавшимся фейерверком с балкона Дуняшиного дома.

Рядом с двумя братьями, Романом и Никитой, восседали и корабельный врач Александрии верный Кирилыч, награждённый снова, по случаю мира, офицерским чином.

   — Пора мне в отставку подавать, а не за чинами гоняться, — отвечал Кирилыч на все поздравления со счастливым производством. — Война-то закончилась!

Однако, когда раскрасневшаяся Дуняша, счастливая уже оттого, что все в сборе и все живы-здоровы, поднесла ему стаканчик рябиновой, Кирилыч осушил его залпом и воодушевился:

   — Ну, а ежели, опять в поход пойдём, ты, Ромка, замолви там наверху за меня словечко — старый драгун всегда к походу готов!

   — Всё-то вам в походы ходить! — рассердилась вдруг хозяйка. — А детишки меж тем одни без отца растут! — Дуня нежно потрепала по головкам своих мальцов, но Алёша и Николка и не обернулись, увлечённые сказочным зрелищем царского фейерверка.

   — А может, и мне абшид взять, Никита? — Роман бережно усадил своих мальцов на колени. — Глянь: Алёше седьмой годик идёт, Николке — шестой, а моя Дуняша уже третьего поджидает! Вот и буду сынов воспитывать, дабы потом отца не огорчали!

   — И подавай, подавай в отставку, проси абшид! — У Дуняши от радости даже глаза заблестели. И, обращаясь к Никите, совсем по-бабьи запричитала: — Ведь он весь у меня израненный, а после гренгамской пульки левой рукой едва шевелит!

   — Вот и будем жить мы с тобой, Кирилыч, в Новгороде, судаков в Дуняшкиных амбарах пересчитывать! — подмигнул своему верному вахмистру Роман.

Но теперь, когда и впрямь можно было получить абшид, уходить с привычной армейской службы в мирную жизнь Роману было страшно и боязно, хотя в этом он не признавался даже себе. Привык ведь за семнадцать лет к походной солдатской службе. А к чему он в мирной жизни пригоден? По правде сказать, он и не знал.

   — Зачем же обязательно в новгородском амбаре сидеть — там та же сырость, что и в Петербурге. Переезжай-ка лучше, Ромка, в Москву, на наше отцовское подворье. В Москве воздух сухой, здоровый, там ты все раны залечишь! — неожиданно поддержал Дуняшу Никита. И все вдруг как-то ясно ощутили, что долголетняя война и впрямь кончилась и можно подумать о самых мирных делах: детях, доме, семье.