Девятьсот семнадцатый

— Это ты, Петрушин, спрашиваешь? Ну, спрашивай, дубина, а я поеду.

… В полдень автомобиль домчался к Ставрополю. Черноусов отвез в госпиталь уже несшего в бреду

всякий вздор Нефедова. После осмотра врача больного поместили в тифозный барак.

*

Ратамоновцы в последнем бою лишились своего храброго начальника.

Было время, и Ратамонов бунтовал против приказа сверху. Но сжав сталью воли свое честолюбие и

гордость, подчинился. Как был, так и остался до смерти своей геройским, храбрым и честным советским

воином.

Тело его, пронзенное сотнею пуль, похоронили с высокой воинской честью, а храброе огромное сердце

его отдало прекрасную силу свою каждому из трех тысяч бойцов революционного отряда.

Кругом предательства, измены, из каждой подворотни злыми стаями мчатся враги, но непоколебимы, как

горные кряжи, ратамоновцы.

Влились к ним лихие рубаки черноусовского отряда, пристали обрывки воронинской вольницы,

пошумели немного, но притихли, зачарованные воинской выправкой, боевой решимостью их.

Враги вокруг, всюду по краю пала советская власть. И нет путей отступления. Окружены ратамоновцы,

как стая львов в западне. Есть, правда, путь-дорога, не проложенная еще через саксауловые безводные

солончаки да пески астраханской степи. А больше нет ни одной.

Митингуют ратамоновцы в последний раз. За начальника у них — светлый, как лен, Черноусов,

комиссаром — Гончаренко Василий

Луг, солнце, тысячи солдат, казаков. Сгрудились. Хмурые, слушают. Говорит Черноусов:

— Эх, братаны мои. Обложила кадетская свора наш отряд. Грозят. Да не боимся. Поборемся еще.

— Побо-о-ремся.

— Не запугают! — шумит возгласами толпа. Колышатся тысячи голов.

— Воны нам сдаться велят. Грозят пятому смертью. Да хоть и мало у нас патронов и снарядов, а не

сдадимся белым. Так ли, ратамоновцы?

— Верно.

— Не сдадимся. Ни в жисть.

— Россию пойдем. Пробьемся.

— Смерть кадюкам!

— С чем бой принимать? — продолжал Черноусов, обведя своим орлиным взглядом затихшую толпу. —

Не с чем боя принимать. И не примем боя зря. Уйдем в советскую Россию. Там пригодимся. А путь у нас один

есть. Через степи эти соленые, безводные. Вот и решайте, товарищи.

— Пойдем степью.

— Может, пройдем.

— Надо итти… которые дойдут до советской.

— Нам ничего не страшно.

Голосовали. Единогласно решили отступать на красную Астрахань.

Настала ночь, холодная, хмурая. Отправились в поход ратамоновцы колоннами. А на зорьке окружили их

два офицерских полка,

У белых за бойцов поручики и подпоручики. За взводных полковники да подполковники, ротные все, как

один, генералы.

— Ратамоновцы, держись!

А ратамоновцам наплевать. Вышколенные солдаты. Как только заляжет цель противника, так зайдут

красные пулеметчики с флангов — и смят противник. Пока перестраиваются офицерские взводы, глядишь —

вихрем налетели черноусовскне рубаки, — и нет взвода.

Ну, и противник не из трусливых достался. Умеют воевать офицеры! Сотни ратамоновцев разметали на

песке буйные руки свои.

Так до вечера бой. На часок передохнули бойцы, а там сызнова до утра. А утром хватились ратамоновцы,

— нет патронов, все вышли. Бросились к пушкам, — нет снарядов!

И сказал Черноусов, а слова его быстро разнеслись повсюду:

— Братцы стеной! Штыком да кулаком. Бей офицеров в морды! Души их! Силы у нас черноземной

побольше.

Бросились ратамоновцы с голыми руками на врага. Что тут было! А стрельба прекратилась. И у белых

патроны вышли. Пошла война штыком да кулаком. Рукопашная разыгралась на солончаковых холмах. Пощады

не было. Кто кого скорее передушит и заколет, тот победит.

Были в красном отряде женщины и девицы. Да разве женщины они? Настоящие тигрицы, когтистые,

зубастые. Не один безносый и безухий помнить будет всю жизнь эти жаркие объятия, эти твердозубые уста.

Гончаренко в бою. Силе его позавидовать мог бы сам бог. Как озверевший медведь рвет с корнем деревья,

так Василий рвал жизни из стана врагов. Да Гончаренко ли это? Нет, не он, а кто-то другой, суровый страшный

силач.

Вот встреча. Старый знакомый, ротный Нерехин.

И ты?..

— А, белая шкура!

Трещат ребра Нерехина. Закатываются в муке пьяные и теперь глаза.

Но и на силача есть силач. Грузный восьмипудовый полковник всей тяжестью своей обрушился сзади на

Гончаренко. Первый раз застонал Василий, чувствуя боль в готовой сломаться спине. И погиб бы он, да выручил

Черноусов. Рубнул он, и распрощалась навеки красная голова полковника с грузным телом.

Оглянулся вокруг Гончаренко, ища глазами нового врага.

Но бой уже кончился. Дрогнув, бежали остатки офицерских полков. Для отступления свободен путь.

Но больше тысячи храбрых ратамоновцев полегло на поле брани. И лежала на политых кровью суглинках

тысяча эта вперемежку с тысячью павших врагов.

Осталась лежать она и тогда, когда уцелевшая братия их скрылась за далекими холмами.

И будут еще долго лежать они так, — вперив неподвижные очи свои то в солнечное, то в звездное небо.

До тех пор, пока хищное воронье, зной, дожди и ветры не высушат эти тела и не развеют их прахом.

И там, где была пролита героями горячая кровь, где солончаки поглотили последние стоны, проклятья

врагам, на этих местах, может быть вырастет юная шумная роща, и тогда в полночной тиши древесная листва

будет перешептываться с пугливым ночным туманом и рассказывать ему великую быль о безмерной славе

павших бойцов-ратамоновцев.

*

Дороги…

Кто знает, сколько их пересекло поля, леса, горы, степи?

Неисчислимое множество. Иные нынче засыпаны песками, размыты вешними водами, позаросли буйной

травой и просто забыты, оставлены людьми за ненадобностью, как старый хлам.

Пути, пролески, тропинки! Всюду вьетесь и растекаетесь вы по необъятной стране. В ночную ль зимнюю

стужу, весенней ли порой, в ненастье, в погоду, под жарким солнцем и холодными звездами, были для человека

вы всегда путеводной звездой и могучей надеждой.

Но есть еще и другие пути, непроторенные, непроложенные как следует, неизведанные, непроходимые

для многих.

… Путь.

Собственно, нет его. Только прокладывается он через жгучую пустыню.

Вместо вех — брошенные орудия и зарядные ящики, обломки телег, лошадиные остовы, высохшие

трупы… Горы, холмы.

Неистовый, жаркий ветер, буран… И трупы, трупы…

Где им начало? За сотни верст не сыскать его. Где же конец им? — Нет его… Нет конца.

Идут люди, изнемогая от зноя, как скелеты худые тела, черные землистые лица. Слабые, как былинки,

идут, шатаясь, падают, разбросав руки. Больше не встают.

А другие тащатся дальше, вязнут в песке.

Воды…

Пить… Пить…

Точно шуршат пески: нить… пить…

Но воды нет.

Впереди трое.

Двое мужчин и женщина, оборванные, босые. За ними на версты назад люди — тени. Их тысячи. Все они

пригнулись к земле, точно от непосильной тяжести.

Но идут.

Один передовой, высокий, русоволосый, шатаясь, остановился. К нему подбежала женщина.

— Васенька… Трудно тебе, отдохни.

Подошел другой, высокий волосатый, с потрескавшейся кожей на лице.

— Что, Гончаренко? Неустойка… — Но голос его звучал фальшиво и глухо, будто из-под земли.

— Идите… Не могу я.

— Брось, — продолжал волосатый. — Отдохнешь, пойдем. Скоро вечер… Станет прохладнее.

— Васенька, крепись… Может, дождь пойдет.

— Ах, идите… Идите, товарищи.

Русоволосый сел на песок, склонив голову на грудь.

— Встань, Гончаренко. Отойдем вон туда в сторону. Там холмы и тень.

— Пойдем, Вася, там прохладней.

Тот, к кому обращались эти слова, с трудом поднялся на ноги. Они втроем завернули налево, к песчаным

буграм.