Топот бронзового коня

    - Может быть, и врёт. Но, насколько я знаю, следственные действия быстренько замяли - постарались Антонина и её высокая патронесса.

    - Феодосий-то где теперь?

    - Якобы в монастыре Святого Анания и боится выйти. Но пока он там и вообще под угрозой, Антонина в Лазику не приедет.

    Лис лежал у обеденного стола озабоченный, ничего не произносил. Остальные тоже чувствовали неловкость. Тем не менее Фотий обратился к отчиму:

    - Разреши мне вернуться в Константинополь. Я достану его из монастыря и заставлю поехать со мной в Эфес. Мы вернём награбленное в казну.

    Но стратиг вроде бы не слышал, продолжая смотреть на тарелку с недоеденным блюдом. Наконец поднял голову и, взглянув на пасынка, произнёс:

    - Да, конечно, отправляйся немедля. И скажи матери, что её отсутствие в Лазике слишком затянулось. - Эта фраза прозвучала зловеще.

    Молодой человек даже испугался:

    - Я надеюсь, по её приезде ты не причинишь ей вреда?

    Велисарий ответил нервно:

    - Поступлю с ней по справедливости.

    - Но ведь не убьёшь?

    Полководец покачал головой:

    - Вероятно, нет. Хоть на самом деле и надо бы.

    - Мне не по себе стало.

    - Успокойся, мальчик. Не убью только потому, что тогда Феодора расправится со мной. Ну, а я не желал бы умирать раньше времени. - Помолчал и добавил: - Только Янку пусть с собой не берет. Здесь ей не Италия, малярия с дизентерией. Не для маленьких девочек житье.

    Фотий собрался быстро и на корабле в составе торгового флота, двигавшемся из города Фасис через Трапезунд и Синоп, устремился в Византий.

    Да, естественно Антонина оказалась перед сложным выбором: надо было ехать в Лазику к мужу - и внезапно, точно снег посреди июля, сваливается любовник, обожаемый, столь желанный, но принявший схиму! И едва не попадает в тюрьму за свои грехи! Что ж, пришлось отложить поездку, выручать несчастного. Если б не вмешательство Феодоры, гнить бы ему в застенках. Помогли, спасли. Нино намеревалась спрятать Феодосия в Руфининане и пожить вместе с ним какое-то время, оттянуть до последнего отбытие, но монах неожиданно отказался, пренебрёг любовью, поселился в монастыре Святого Анания. Женщина засыпала его письмами, полными упрёков и нежности. Он не отвечал. Умоляла о коротком свидании. Он молчал. Угрожала, негодовала, изрыгала проклятия. Он не реагировал. Наконец, не выдержав, сообщила, что уезжает, и просила лишь об одном: просто попрощаться. Молодой человек смягчился, начертал на клочке папируса: «Будь по- твоему. Жду тебя на паперти возле храма Святой Софии завтра в полдень. Призываю к благоразумию. Мы ведь расстаёмся».

    «Мы ведь расстаёмся? - усмехнулась она. - Ну, посмотрим, посмотрим, чья возьмёт».

    Был конец сентября, но довольно тёплый, люди одевались ещё по-летнему, а листва уже сильно пожелтела, пахло перезревшими дынями, и щенки у собак становились взрослыми. Антонина приехала загодя и зашла в церковь, чтобы, помолившись, скоротать время. Кончилась обедня, и свечницы с монашками убирали догоревшие свечи, протирали мраморные полы. Золотилась мозаика. Нино опустилась перед ликом Девы Марии, осенила себя крестом, прошептала проникновенно: «Богоматерь-Заступница! Помоги мне сегодня. Защити от лукавого. И подвигни к единственно верному решению. На Тебя одну уповаю. Больше поделиться мне не с кем». Плакала и била Ей земные поклоны. А потом поставила девять свечек - две за упокой своих родителей, семь за здравие: Феодоры, Феодосия, Магны, двух её детей, Фотия и Янки. (В этом перечне не было супруга. Слишком уж жестоко с её стороны - ведь стратиг находился на войне!…)

    Продолжая кланяться и креститься, вышла спиной из храма. Раздала нищим мелочь. Щурясь на полуденном солнце, поискала глазами приёмного сына; поначалу ошиблась - приняла другого молодого монаха за него; круто развернулась, вновь прошлась по паперти. И услышала знакомый басок:

    - Здравствуй, Нино.

    Сердце сжалось, даже защемило. Посмотрела на стоявшего рядом чернеца: шапочка-скуфья, небольшая бородка клинышком, бледное измученное лицо, пересохшие губы. Чуть запавшие синие глаза. И всё это сочетание - губ, глаз, бровей, складок возле рта и век - создавало образ, столь желанный ею, вызывающий острое желание близости, единения, страсти. И едва не расплакалась от счастья. Мягко произнесла:

    - Здравствуй, Фео. Вроде похудел.

    Он ответил просто:

    - От монашеских трапез не потолстеешь.

    С болью в голосе предложила:

    - Возвращайся в мирскую жизнь.

    Инок покачал головой:

    - Это невозможно.

    - Ты меня не любишь? - и взяла его за руку.

    Молодой человек отпрянул, дёрнул кисть, отнял.

    Глухо проворчал:

    - Для чего такие вопросы? Будто в сердце нож… Знаешь ведь: люблю. И в миру не смог бы преодолеть гибельное чувство. А монашество меня защищает…

    По её щекам побежали слезы. Вздувшиеся губы проговорили:

    - Будь оно неладно, твоё монашество… Раз оно тебя защищает! - Всхлипнула чуть слышно. - Ты пойми, пойми: бабий век недолог… Мне почти уже сорок три. Пара, тройка лет - перестану быть женщиной, превращусь в старуху… И тогда мы расстались бы по природным, естественным причинам… Но теперь, сейчас? Почему мы должны отнимать друг у друга счастье?

    Феодосий низко опустил голову, пробурчал негромко:

    - Потому что грех…

    - Счастье - грех?!

    - Да, такое счастье, как наше. Надобно смириться.

    Слезы у неё потекли ручьём. Вся дрожа, спросила:

    - Для чего - смириться? И кому от этого станет лучше?

    Он ответил:

    - Всем. Велисарию и Фотию. Нашим душам.

    - У меня душа разрывается от тоски и боли.

    - Это от лукавого. Перетерпишь - пройдёт. У тебя пройдёт, у меня пройдёт…

    Антонина сказала горько:

    - Я старалась - не получается. Ты в своё монашество спрятался. Но ведь это не выход.

    - Выход, выход. Ты уедешь в Лазику, я отдамся молитвам…

    - Дурачок, расставание, расстояние только разжигают любовь.

    - Переборем, справимся.

    - С настоящей любовью справиться нельзя.

    - Нет, прощай. - Повернулся и пошёл, боязливо ссутулившись.

    Ей хотелось броситься за ним, за руку схватить, обратить к себе, заглянуть в зрачки, крикнуть что есть силы: «Все твои слова - чепуха! Лишь любовь священна. Остальное - бред. Остальное - выдумки замшелых святош, ничего не смыслящих в человеческих чувствах!» И стояла, и понимала, что не сможет его переубедить. Между ними - бездна. И мгновения их взаимного счастья повториться нуже не смогут… Неужели не смогут?…

    А потом вдруг из Лазики появился Фотий - взбудораженный, взвинченный, говорил, что направлен Велисарием возвратить в казну украденные богатства. Мать сказала:

    - Обещай мне, пожалуйста, что не станешь мучить Феодосия из-за пустяков.

    Сын воскликнул:

    - Хороши пустяки - пятьдесят сундуков награбленного добра!

    - Ты лее понимаешь, о чём я.

    Покатав желваки на скулах, он проговорил:

    - Если, не упрямясь, согласится помочь. И поедет со мной в Эфес добровольно. - Отвернувшись, добавил: - А тебе давно пора в Лазику. Помириться с мужем…

    Посмотрела на него озабоченно:

    - Лис бушует?

    - Нет, по большей части молчит. Это много хуже. Лис бушующий менее опасен.

    Заморгала часто:

    - Может, мне не ехать? Отсидеться дома? Написать письмо?

    - Я не знаю, решай сама. Но мне кажется, лучше не писать, а поехать. И найти нужные слова. Велисарий обещал, что поступит с тобой гуманно.

    - Ты его просил?

    - Да, в присутствии многих.

    - Значит, пощадит. - Облегчённо вздохнула. - Брать ли Янку с собой?

    - Нет, велел не брать. Говорит, условия хуже итальянских.