Миронов

Председатель:– Что же, вы приписывали такую политику Троцкому как политическому вождю или как еврею?

Миронов:– Как еврею. Я признаю свою ошибку.

Председатель:– Вы стараетесь доказать, что вы не были против идейных коммунистов, но, между прочим, вы писали, что причину гибели революции нужно видеть и в преступных действиях господствующей компартии, вызывающей общее недовольство широких масс, и поэтому остается единый путь – свалить эту партию. Так говорится в вашем «Приказе-воззвании» по Донскому корпусу. Как вы это объясните?

Миронов:– Я не заявлял прямо того, чтобы свалить центр. Приближаясь к фронту, я во многих местах слышал, как крестьяне прямо говорили, что они не будут защищать коммунистов. И, видя такое недовольство, я счел своим долгом довести это до сведения т. Ленина, который не был осведомлен об истинном настроении широких масс. И, посылая ему телеграмму, я был далек от мысли повредить революции, излагал т. Ленину лишь свой взгляд, указывал на необходимость изменения политики, создания прочного красноармейского фронта. Насколько наши вожди не осведомлены об истинном положении дел, я убедился, когда спросил: получена моя телеграмма Лениным? Оказалось, что она даже не была расшифрована. А такое отношение недопустимо в то время, когда я подал голос своей наболевшей души. В такой ответственный момент т. Ленину не было даже доложено о моей телеграмме. Я еще раз повторяю, что я не имел в мыслях свалить центр, а только нежелательные элементы.

Председатель:– Скажите, для кого вы предназначали ваши воззвания, для людей, читающих между строк, или для широких масс, неспособных разбираться во внутреннем смысле ваших произведений. Вы обнародовали ваши воззвания?

Миронов:– Приказ не был обнародован и распространен был только по полку.

Председатель:– Могли ли вы полагать, что казаки, прочтя ваше воззвание, будут понимать его между строк?

Миронов:– Конечно, они не могли читать между строк, но нужно понять мое состояние. Тогда я не принадлежал себе, я не был тем человеком, который в прежнее время силой своей воли заставлял поворачивать целые красновские полки. Я был вещью, которую можно было бросить в любую сторону.

Председатель:– Вы все время говорите, что вы были против лжекоммунистов, но ни в одном из ваших документов не видно ясного указания, что вы не подразумевали именно коммунистов.

Миронов:– Да, я виноват в том, что в моих приказах-воззваниях нет слова «лже», но, во всяком случае, во всех моих воззваниях я был далек от мысли свержения центра.

Председатель:– Не выражали ли вы сожалений, что, будучи на Западном фронте, вы написали прокламации против еврейских погромов?

Миронов:– Нет, не выражал.

Председатель:– Не было ли в ваших прокламациях выражений, что вы идете на «жидо-коммунистический фронт»?

Миронов:– Нет, такого выражения я не употреблял.

Председатель:– Не говорили ли вы, что с такими мерзавцами вы не будете иметь никаких сношений?

Миронов:– Нет.

Председатель:– В телеграмме Ленину от 24 июня вы писали, что необходимо создать народное представительство. Что вы понимали под этим?

Миронов:– А понимал я так: представители от трудового крестьянства имели бы близкое соприкосновение к советам и оповещали, и осведомляли массы о том, что там делается.

Председатель:– Вы такого мнения, что существующие советы не отражают голоса населения на местах?

Миронов:– Да, не отражают.

Председатель:– А в центре и подавно.

Миронов:– О центре я не берусь говорить и говорю только об окраинах.

Председатель:– Значит, по-вашему народное представительство должно заменить собой советы?

Миронов:– Нет, я понимаю не так. Народное представительство нужно для того, чтобы услышать голос народа с мест о его нуждах.

Председатель:– Что ж, по-вашему, между центром и местами есть какой-то разрыв?

Миронов:– Да, есть... Среди крестьянского населения большое недовольство. Они заявляют, что у них отбирают коров, лошадей, продукты и нельзя найти виновного.

Председатель:– Кого вы имеете в виду?

Миронов:– Черемушкина, который навел большую панику на население, отбирая у него скот, накладывая контрибуции и всячески терроризируя его.

Председатель:– Почему в декларации вы настаиваете на упразднении сотенных комиссаров с передачей всех функций ЦК?

Миронов:– Я полагаю, что одного ЦК будет достаточно.

Председатель:– Но вы понимаете, что это требование довольно серьезное?

Миронов:– Но это не окончательно санкционировано в декларации, это, так сказать, для самого себя.

Председатель:– В вашей декларации есть пункт об устранении смертной казни?

Миронов:– Да, я естественный противник смертной казни.

Председатель:– В вашей декларации требовалось установление свободы слова, печати, собраний, и вы это требовали для всех социальных партий?

Миронов:– Для всех.

17

Филипп Козьмич устал от нескончаемой вереницы бессмысленных вопросов-ответов. Но, как бы отбрасывая их в сторону, он пытался отдохнуть от нахлынувших воспоминаний. Но вдруг как будто встрепенулся, вспомнив, что, оказывается, его спальный вагон, где он почивал с Надей-Надюшей, называли «скворешником» и завидовали настолько, что даже хоть в мыслях, но пытались выбросить его самого оттуда... Конечно, никто бы этим недоброжелателям не позволил даже и близко подойти к нему. Но сам факт, что их уютное гнездышко, которое они облюбовали и свили с Надей-Надюшей, кто-то посмел иронически называть «скворешником», больно отозвался в нем...

А ведь у него тогда, как молния среди мрака ночи, были счастливейшие мгновения жизни наедине с Надей-Надюшей. В то благословенное время она рвала на лугу цветы и теплыми летними вечерами с букетом встречала его, возвращающегося со службы. Надя-Надюша безбоязненно подходила к Орлу, как будто сразу при виде ее вдруг дичавшему, и начинала вплетать в его роскошную гриву полевые цветы. Что-то говорила ему, и конь, испуганно и зло всхрапывающий, начинал успокаиваться и разрешал ей совершать вечерний ритуал.

Филипп Козьмич молодо выскакивал из седла и, похлопывая по непокорной, породистой шее своего любимца, доброжелательно, но строго говорил: «Веди себя прилично...» – «Будто он понимает...» – отзывается Надя-Надюша, продолжая вплетать цветы. «Думаешь, нет...» – отвечал Филипп Козьмич и глубоко и жадно вдыхал запах девичьей юности, цветов и Орла. От них шел дурманящий аромат, напоминавший вечерний закат солнца в родимой степи...

В один из таких блаженных вечеров, любуясь Надей-Надюшей, Филипп Козьмич негромко, но просветленно сказал: «Жить бы так век...» Надя-Надюша не разобрала слов, но по интонации его голоса о чем-то своем тайном догадалась и, оставив в покое гриву Орла, подошла к Миронову и молча прижалась к его груди. Наверное, чтобы не нарушать этого единения, он тихонько повел се к ступенькам, ведущим в... «скворешник». Ерунда какая-то! Командиру Донского корпуса был отведен спальный вагон, и он, не подозревая о злонамеренных слухах, пользовался им, правда, может быть, с излишней неосторожностью, что ли... Но это никого не касалось, кроме него и Нади-Надюши. Но у других-то, оказывается, это вызывало дикую зависть. Да и их можно понять по-человечески, если, конечно, задуматься – у казаков ведь не было рядом ни жен, ни тем более любовниц. Такую роскошь мог себе позволить только Миронов.

Он, можно сказать, чуть ли не у всех на виду спит с красавицей, то ли женой, то ли любовницей, да еще и моложе себя в два с лишним раза. Надя-Надюша не то что годилась ему в дочери, а чуть ли не во внучки. Молва есть молва...

Да, но его и Надю-Надюшу в этом спальном вагоне охраняет сотня так называемых «янычар». А им-то каково?! Не говоря худого слова, в сторожкой тишине ночи они чутко прислушиваются ко всем даже малейшим звукам, которые доносятся с брачного горячего ложа этого самого «скворешника»... Но Миронов не виноват, что в то время ничего не замечал вокруг, – все влюбленные и счастливые не только эгоистичны, но вдобавок ко всему еще слепы и глухи.