Меншиков

Узнав о таких донесениях, Петр потребовал немедленного удаления Плейера из России.

Как‑то возвращаясь вместе с Шафировым из Ораниенбаума, Меншиков предложил:

— Изыщи случай, Петр Павлович, разузнай, что говорят о деле царевича иностранные резиденты. Есть ли такие, что думают про нас, как Плейер, с огнепальною яростью?.. Вот, поди, все они меня костерят!.. Ты наведайся как‑нибудь к Шлиппенбаху, прусскому резиденту. Послушай…

— Так! — согласился подканцлер. — Шлиппенбах действительно в этом деле стоит вроде как в стороне, во всяком случае не злопыхает, как Плейер. Да и другие резиденты частенько собираются у него. В загородном доме, недалеко отсюда, — добавил Шафиров, махнув рукой в сторону от дороги, по которой катилась коляска.

— Вот–вот, — кивал Меншиков, щурясь. — А когда поедешь к нему, — продолжал как будто небрежно, — то возьми с собой камер–юнкера Монса Виллима Ивановича.

— Государыня наказала? — спросил, мгновенно догадавшись, Шафиров.

— Да, просила и его захватить.

— Ка–ак этот красавец, я посмотрю, обошел государыню! — рассмеялся Шафиров, ерзая по сиденью. — Все дела по управлению ее вотчинной канцелярией прибрал к своим холеным ручкам… Ловко, а?

— Монсова сестрица сосватала, — тускло улыбнулся Данилыч, — Балк Матрена Ивановна. С государыней она, знаешь ведь, — водой не разольешь, ну и… видно, замолвила словечко за братца… А потом… что ж, — наклонился почти к самому уху Шафирова, — Виллим малый действительно ловкий…

— Ничего не скажешь! — передернул плечами Шафиров. — Был и под Лесной и под Полтавой. Генеральс–адъютант Боура… Эт‑то… Хвалил его генерал. А на Боура угодить трудно…

— Чего «на Боура»? У самого ж государя пять лет в личных адъютантах ходил, — заметил Александр Данилович, поправляя плечами кожаную подушку. — Н–н-да–а… — Поднял брови, искоса глянул на Шафирова и закашлялся. — Далеко красавчик пойдет, если…

— Если что? — живо спросил вице–канцлер.

Меншиков слегка покрутил головой:

— Сановные что‑то стелются перед ним, льстят, богато одаривают… А потом… — Прикрыл глаза, помолчал и со вздохом добавил: — Уж очень он бабий угодник!..

Вправо от дороги важно и ровно шумели сосны на высоких курганах, вековой бор глушил берега, и только красавица Нева, широкая и свободная, плескала и плескала своими серо–свинцовыми, холодными волнами под иссиня–зеленым хвойным навесом.

Под колесами хрустели еловые шишки и тонкие, ломкие, как стекло, сосновые веточки. Теневые стороны сосновых стволов казались синими, а другие были все розовые, испещренные тенями. Солнце садилось. Снизу, от реки, плыл туман, прозрачной пеленой растекался по берегу. В лужках, низких местах, становилось холодно, как в погребе, резко пахло росистой зеленью, только изредка откуда‑то повевало пряным теплом. Быстро темнело.

— Дико, Александр Данилович, — пожимался Шафиров, оглядываясь по сторонам. — Не люблю я, признаться, ездить вечерами по таким глухим местам.

— Можно было бы и самому мне, — продолжал Александр Данилович, как бы думая вслух, — собрать всех резидентов у себя да и поговорить «по душам»… Только…

— Да сделаю все, Александр Данилович! — воскликнул Шафиров, всплескивая короткими ручками. — О чем разговор!.. Слава Богу, не маленький, не двух, по третьему!.. Какое важное дело! Да я их, голубчиков, так лбами соткну! Всю внутренность выложат!..

Александр Данилович молчал.

Впереди, на першпективах, зажигались огни. Там, в столице, начиналась вечерняя жизнь, а здесь, возле самого города, было тихо, пустынно и еще брезжил свет вечерней зари. Изредка встречались, серели, как старые грибы, бревенчатые постройки.

«Ох, и много же еще труда положить надо будет, чтобы обжить эту всю махину, скрасить эту угрюмую, свирепую целину!» — невольно подумал Шафиров, и Меншиков, как бы в лад с его мыслью, но думая о чем‑то своем, раздельно сказал:

— Да–а, хлопот мне со всем этим будет повыше усов… Погоняй веселей! — ткнул в спину кучера.

И Нефед залился:

— Эх вы, любки–голубки, ноги ходки, хвосты долги, уши коротки! Аль вы забыли, что прежде любили!

— Балагур! — улыбнулся Меншиков, кивнув на Нефеда. — А знаешь, как он про новую столицу‑то говорит?

— Как?

— «Хорош Питер, да бока повытер!»

Шафиров зевнул во весь рот так сильно, что левая рука его непроизвольно приподнялась до груди. Простонал:

— А ну их!.. Слушай больше! При–и-выкнут!..

13

Загородный дом Шлиппенбаха был полон гостей. По всем комнатам пахло дорогим табаком. Из гостиной раздавались мужские голоса, слышны были резкие восклицания англичанина Брука, плотного, кряжистого, средних лет человека, непрестанно сосавшего короткую трубку.

В зале стол был уставлен закусками, посудой, графинами.

— Доброго здоровья! — расшаркивался Шафиров, размахивая, как флагом, большим синим платком.

Предупредительно–ласковый Шлиппенбах пожал ему руку.

— Милости просим! Добро пожаловать! А Вилл им Иванович что?

— Нездоров, нездоров! — тараторил Шафиров. — Просил извинить.

— Правда? — протянул хозяин, сделав скорбную мину и пропуская Шафирова вперед. — Петр Павлович Шафиров… Барон Шафиров… — представлял он вновь прибывшего гостя.

Брук склонил голову; мягко, как пантера, подошел; улыбаясь — кривя прямые, тонкие губы, — протянул Шафирову необыкновенной худобы и белизны руку с перстнями и кольцами на сухих, длинных пальцах с прозрачными ногтями.

— Добрый день, барон, добрый день! — сказал он и, кивнув хозяину, подхватил Шафирова под руку.

Свежий, красивый де Лави — француз — поклонился с преувеличенной вежливостью; голландский резидент Деби, юркий, с подвижной физиономией старичок, пожал руку с тонкой улыбкой; плотный, широкоплечий, розовощекий блондин, ганноверский резидент Вебер, пожал руку просто и без улыбки; датчанин Вестфаль, не вставая, постукал об пол ногой, поднял вверх руку, склонив голову:

— Добрый день! Присаживайтесь, Петр Павлович, поговорим.

— После, после, mein Freund! [52] - кивал Шафиров. — Как по–русски говорится, всякому овощу свое время.

Шафиров сел, отер платком лоб и шею, шумно вздохнул.

Среди сидящих и разговаривающих за большим круглым столом вице–канцлер резко выделялся своей полной, словно налитой, фигурой и лицом; живые, выразительные маслины–глаза его будто пронизывали окружающих. Шафиров нервно дергал нижней губой, поминутно, как‑то особенно хмыкал, слегка передергивал плечами, точно ему что‑то жало под мышками, оправлял шейный платок.

«Ртуть! — думали дипломаты, гладя на этого подвижного, юркого толстяка. — И, нужно отдать справедливость, ловок, умен!..»

— А, Петр Павлович! — сказала, быстро входя в гостиную, молочно–розовая, полная фрау Шлиппенбах, словно родному. — Добрый день, добрый день! — кивала, вся сотрясаясь. — Господа! — обратилась к гостям. — Прошу к столу! Bitte… [53]

Хозяин особенно хвалил и предлагал старое бургундское вино. Де Лави попробовал, нашел превосходным.

— Петр Павлович! Налить? — предложил хозяин.

— Не откажусь! — ответил Шафиров.

— Так вы, — сказал Шлиппенбах, — распоряжайтесь, пожалуйста, сами.

— Не утруждайтесь, не утруждайтесь, — кряхтел Шафиров, расправляясь с большой желтобрюхой длинной стерлядью, приготовленной «кольчиком». — Мы как‑нибудь себя не обидим. Не правда ли, мистер Брук?

Англичанин широко, приветливо улыбнулся, молча кивнул. Подумал: «Что это — намек или… так?.. Барон Шафиров… Все же благодаря чему он так вылез: благодаря ловкому маневру, умелой тактике или действительно подлинным заслугам?»

К нему наклонился Деби.

— Говорят, — скосил он глаза в сторону Шафирова, — что этот барон бывает иногда откровенен до предельной наивности и что лжет он только тогда, когда это совершенно необходимо.

— А я слышал, — цедил в ответ мистер Брук, — что он говорит правду только в том случае, если ему не заплатили за ложь.