Меншиков

— Ну, это… — слегка морщится, шевелит пальцами Екатерина, — почти все вы такие!

Хорошо танцует молодой Куракин, да и многие флотские офицеры, побывавшие за границей.

— Эх, пошла бы и я, — вздыхает Екатерина, — да вот… — опускает глаза, — опять «интересное положение»…

Меншиков оглянулся на Шафирова — тот немедленно отошел.

— Надоело, Екатерина Алексеевна? — склонился светлейший к плечу государыни.

— Надоело, Александр Данилович! Ох как надоело!.. Сам посуди — ведь каждый же год!.. Вот и сижу в кресле, как кукла! А годы идут!.. Сколько их осталось еще?

— Да мы еще поживем, — лукаво подмаргивает Данилыч. — Как «сам» — то?

— Что «сам»? — пожимает плечами Екатерина. — «Сам» только и думает теперь, что о деле царевича.

— Что‑нибудь новое выведал Ушаков? — живо спрашивает светлейший.

— Нет, ты посмотри на него, на слона, — словно не расслышав вопроса Данилыча, указывает Екатерина глазами на один из дальних углов танцзала, уставленный столиками. — Ох уж этот мне Ушаков!.. Все рассказывает — и, видно, что‑то веселое, как всегда, с тысячью прибауток, присловий…

— Поди, все о том, как он лет за двадцать перед тем в лаптях и сермяге ходил с крестьянскими ребятишками по грибы, — проговорил Меншиков, устало мотнул унизанной перстнями рукой. — Либо о том, сколько чего можно съесть…

— А что, он много ест?

— Дай Бог здоровенному ямщику либо пильщику! Недаром как во время обеда рыгнет, так и скажет: «Рыгнул, — значит, все провалилось и надо есть сначала»…

— Фу–фу! — замахала Екатерина руками.

— Весельчак, — не унимался Данилыч, — без которого не обходится ни одно розыскное кровавое дело…

— Зато неподкупно честен, — заметила Екатерина, многозначительно взглянув на Александра Даниловича. — Скоро будет управлять Тайным приказом, попомни мое слово… Такие государю нужны.

— Позови его, — шепнул Меншиков, наклоняясь почти к самому уху царицы.

В темных глазах Екатерины зажглись огоньки.

— Зачем он тебе? — быстрым шепотом спросила она.

— Узнать, что выведал нового.

— Хорошо! — кивнула Екатерина. — А потом, Александр Данилович, тебе вместе с ним надо пойти к государю… Дело не терпит.

— Что нового с делом царевича? Что говорят про государыню, про меня? — сразу поставил Меншиков перед Ушаковым вопросы ребром.

— Что говорят? — просто начал Ушаков, грузно опускаясь на кресло возле светлейшего. — Говорят, что вам с государыней на руку отречение Алексея Петровича, что вы с легким сердцем можете подписать ему любой приговор, что вы есть главные виновники ненависти между государем и его сыном — долго‑де готовили царевичу такой вот конец.

— Какой конец? Конца еще нет! — заметил Меншиков. — А ради чего мы все это делали, как говорят?

— Ради того, чтобы государыня Екатерина Алексеевна взошла на русский престол после смерти государя Петра Алексеевича.

— Так, мысль отменная! Но когда государь узнал Екатерину Алексеевну? Сколько лет с тех пор миновало? — зло сверкая глазами, говорил Меншиков, сдерживая себя. — А до этого‑то ради чего мне нужно было развращать царевича Алексея?

— Да дело ведь, Александр Данилович, не в этом… — начал было «царев костолом», добродушно улыбаясь и крепко потирая свои громадные красные руки.

Но Меншиков его перебил.

— Знаю, в чем дело! — отрезал. — Знаю! Авось не впервой!.. Вспять кое‑кто захотел! — Хрустнул пальцами, над порозовевшими скулами надулись синеватые жилки. — Забыли бородачи. Все забыли: и Циклера и стрельцов…

— Идите! Он там! — морщилась Екатерина, схватившись за висок и кивая на соседнюю комнату. — Я уже с ним говорила. А здесь… не к месту вы затеяли эти речи… Идите, идите!

Ушаков поднялся, неуклюже, тяжело поклонился и следом за Меншиковым направился в соседнюю комнату.

Как же хорошо Екатерина изучила своего «старика»!

Такие вечера с танцами устраивались ею единственно потому, что они и вообще подобные «ассамблеи, или вольные собрания» были весьма по душе ее шаутбенахту Петру Алексеевичу.

Ей ничего не стоило привыкнуть к любимому его детищу «Парадизу», и она прилагала все усилия к тому, чтобы всячески скрасить жизнь в этой отстраивающейся и путем еще не обжитой столице.

С годами у «самого» все сильнее и сильнее проявлялась потребность в семье. В разлуке его переписка с женой по–прежнему отличалась веселостью, но из‑за шуток все больше и больше сквозила привязанность «старика» к «Катеринушке, другу сердешнинкому», к матери его горячо любимого, ненаглядного «Петрушеньки–шишечки» и очень любящих папочку, жизнерадостных дочерей.

Особо живой оказалась Лизутка. Как‑то вошел он к жене. Ее завивали. И Лизутка уж тут. Вертится, просит: «Мама! Скажи, чтобы сделали мне одну кудрю…» Или такое раз было: старшая, Аня, при нем строго сказала Лизутке, что она хохотушка, вертушка и ябеда. Лизутка немедля раскаялась: «Что смешливая — знаю, что вертушка — поняла, а что ябеда — больше не буду». Вот как остра на язык, вот находчива! «Смотри, — погрозил он ей, непоседе, тогда, — слушайся старшей сестры!» Случилось, принес он им, Ане, Лизутке, два больших, туго надутых и одинаково ярко раскрашенных пузыря. Вдруг один пузырь лопнул. «Чей?!» — вскрикнула, захлопав в ладоши, Лизутка. «Вот и думай, отец! И решай!»

— Что ты их от себя не прогонишь! — шутя выговаривал Петр жене.

— Да, без них, конечно, покойнее, — кивала Екатерина. — А я только люблю, чтобы они были рядом.

— Этого кто же не любит! — соглашался отец.

«Слава Богу, все весело здесь, — отписывал Петр Екатерине теперь, — только когда на загородный двор приедешь, а тебя нет, то очень скучно». Или: «Молю Бога, чтобы сие лето было последнее в разлучении, а впредь бы быть вместе».

Петру становилось без семьи «очень скучно». Недаром он называл себя «стариком» — пережито им было немало, «со всячинкой», как он любил говорить, намекая на всякие беды, напасти. Екатерина трунила над ним, шутливо порицая эту «старость», но одновременно и стараясь показать, что она живет с дорогим «стариком» одной жизнью, его интересами.

Петр, например, поздравлял ее ежегодно с днем Полтавской баталии, «с русским нашим воскресением», и она спешила предупредить его и поздравить «с предбудущим днем Полтавской баталии, началом нашего спасения, где довольно было ваших трудов». Не забывала Екатерина поздравлять мужа и с завершением ремонта, не говоря уже о завершении постройки каждого корабля, зная, что «старику» и это очень приятно.

«Поздравляю вас, батюшку моего, — писала она, — корабликом, сынком мастера Ивана Михайловича, который ныне от болезни своей совсем уже выздоровел… учинена в нем скважинка возле киля, и конечно от якоря».

В присутствии Екатерины Петр был добрым, веселым человеком, радушным хозяином, интересным, остроумным, живым собеседником. И за то, что она умела в нем неустанно поддерживать эти отличные качества, он был ей несказанно благодарен.

Благодарны были Екатерине и «просители о нуждах» и челобитчики «об избавлении от государева гнева». Новая царица, еще ощущая в какой‑то мере непрочность своего положения, желала и умела приобрести расположение многих, но… только не родовитых людей. Эти ни в какой мере, никак не могли примириться с новым браком Петра, браком унизительным, в их глазах незаконным.

Екатерина знала об этом. И от Алексея, как наследника престола, она не ждала ничего доброго для себя.

А в соседней с танцзалом комнате еще более людно. Густой дым от крепкого кнастера захватывает горло. Сколько же здесь известнейших государственных деятелей!

Петр — в середине, сидит за круглым столом перед шашечной доской, внимательно следит за игрой своего партнера — Петра Андреевича Толстого, уже довольно тучного, но подвижного старика с еще блестящими, меняющимися — то лукавыми, то загадочно–серьезными — стального цвета глазами. Петр, как всегда, без парика, темные волосы закинуты за уши, зеленый кафтан из простого гвардейского сукна русской работы охватывает его могучие плечи и стан. Недавно ему исполнилось сорок пять лет, но бурная жизнь до времени состарила эту богатырскую натуру: лоб его уже обнажился, осунулись щеки, морщины прорезали лоб и глубоко залегли между бровей, глаза потускнели…