Я, Богдан (Исповедь во славе)

- Бог тебе судья, Максим, - сказал я тихо.

Где тут преступление, где кара? Смерть, страх, озверенье, и среди этого озверевшего мира очутился я, гетман, а может, это я и породил этот свет, был его творцом, но не смог стать повелителем? Все ускользало из рук, куда-то проваливалось, исчезало. Зыбкость, неприступность и недоступность. И дух Самийла не появлялся, не подавал ни голоса, ни знака, все падало на мои плечи, все ждало моих слов и поступков. А я ведь был слабый человек, да и только.

Я закрыл рукой глаза, начал печальную:

Ой коню мiй, коню,

Заграй пiдо мною

Та розбий тугу мою,

Розбий, розбий тугу

По темному лугу

Козаковi молодому.

Кривонос обнял меня за плечи, гудел над ухом, подпевая. Все подпевали. Я прощал им, они прощали мне.

27

События неисчислимы, как и люди. Прошлое вспоминают, заботясь о будущем, а еще кое-кто - боясь этого будущего или остерегаясь его. У человека зависимость на всю жизнь. От воспоминаний, от боли, от кручины, но и от побед тоже. Битвы мои. Выигранные и проигранные. Поговорим о них. Я не рождался полководцем, потому и казалось мне, что уже и двух великих выигранных битв вполне достаточно для отмщения кривд моего народа и для грядущего спокойствия в моей земле. Теперь думал не о новых битвах, а об обеспечении будущего народу своему, я торопился, знал, что мне отведено мало времени на этом свете, я должен был успеть, потому-то и рассылал письма ко всем властелинам, декларируя о своих намерениях, провозглашая появление на полях истории народа казако-русско-украинского, которому стремился утвердить место среди других народов. Если не я, то и никто, и снова века неволи и унижений, безымянности и бесприютности. Меня била лихорадка. Я стал нетерпеливейшим человеком на земле. Осудят ли меня за это?

Семь недель стоял мой обоз под Белой Церковью. Казацкие послы не возвращались из Варшавы, и уже тревожный гомон пошел в войсках, что их там казнили и что панство собирает силы, чтобы двинуться на Украину и ударить внезапно. На место взятых в неволю гетманов Потоцкого и Калиновского сейм назначил региментарями воеводу сандомирского пузатого князя Доминика Заславского, коронного подчашего Николая Остророга, похвалявшегося латинской ученостью, и коронного хорунжего, моего заклятого врага, недорослого Александра Конецпольского. Перина, Латина и Детина - так прозвал я этих незадачливых региментарей, над которыми смеялось все казачество. Может, был бы нам противником Вишневецкий, однако панство не хотело давать ему региментарства, памятуя, что все крупнейшие казацкие восстания начинались в землях Вишневецких: и Наливайко, и Павлюк, и Остряница. Получалось, что наибольшие угнетатели народа украинского - украинские же магнаты Вишневецкие, потому-то панство не хотело теперь лишний раз дразнить народ наш Яремой, который знай твердил, что бунт нужно погашать только кровью.

Сейм в Варшаве заседал непрерывно. Имя Хмельницкого не сходило с уст. Бискуп вроцлавский Николай Гневош приводил слова пророка: "Выведу из них храброго вождя и воина, судью и пророка, и прозорливца, и старца, пятидесятника, и вельможу, и советника, и мудрого художника, и искусного в слове".

Когда-то древние, желая представить Речь Посполитую печальную и неспособную к порядку, рисовали деревья, увешанные плодами, а над ними горошину, которая обвивает все эти плоды безжалостно. И подпись: "Свершилось". В горошине этой невероятное уплотнение материи, тяжесть всех миров. Я должен был стать теперь такой угрожающей горошиной над пышным деревом шляхетским. Меня называли нечестивым Тамерланом, предателем, отступником, ненавидели меня, боялись, заламывали в отчаянии руки. Мол, их отчизна, славившаяся непобедимостью даже перед могуществом султанов турецких и многих других монархов, теперь побеждена простым казаком. Кисель составил от сейма письмо к казакам, обходя меня, не называя ни моего имени, ни чина гетманского, как будто я уже был мертв от одной лишь ненависти панской. В этом письме говорилось, что казаки тяжко оскорбили Речь Посполитую, соединив свое оружие с поганскими татарами, допустили столько мучений, истязаний, столько земли уничтожили, такие огромные толпы христианских пленников позволили угнать в неволю, нарушили узы присяги из-за того, что среди них появились зачинщики, которые, возмутив к ребелии плебс, опустошили несколько воеводств, осквернили в некоторых местностях святыни и евхаристию, а также перед чем содрогается разум - пили горилку из чаш для святого причастия! И все же если проявят покорность, раскаются и возместят все потери Речи Посполитой, если покорно попросят ласки, может, все это будет прощено им и забыто. Поэтому пусть спокойно ожидают королевских комиссаров, подавят бунты, выдадут зачинщиков в руки комиссаров, освободят пленников из разбитого войска, а во всех остальных делах ждут решения комиссии.

Вслед за региментарями уже были назначены и комиссары, которые, по обыкновению, всегда шли следом за войском, чтобы затянуть на казацкой шее петлю ординаций, договоров и субмиссий. Комиссарами были: наш родич единокровный Адам Кисель, подкоморий пшемысский Францишек Дубравский, подкоморий мозерский Теодор Михал Обухович и подстолий познанский Александр Сельский. Начало комиссии было определено на 23 августа в Киеве, а три региментаря тем временем должны были сосредоточивать всю военную силу под Староконстантиновом, дескать, "для впечатления". Для впечатления или для мести? Переговоров хотели для вида, а тем временем каждый толкал Речь Посполитую на Марсову дорогу. Панство считало чудом, что я не шел в их землю после уничтожения шляхетского войска, пленения гетманов и смерти короля. Мол, остановился, сдержанный рукою всевышнего. Впоследствии найдутся еще и такие летописцы, которые будут упрекать меня в том, что войны вел только на своей земле, вызвав в ней страшную руину. Как же можно освобождаться, ведя войны в земле чужой?

В самом деле, мог бы я из-под Корсуня идти хотя бы и до самой Варшавы, но не хотел быть вульгарным захватчиком, стоял под Белой Церковью и ждал, что же теперь будет делать панство? Какую песню оно теперь запоет? Когда докатились слухи с сеймовских заседаний, когда, кроме уверток, плутовства Киселева, ничего мы не услышали, я, имея такую разросшуюся войсковую силу под рукою, медленно двинулся к Паволочи, взмеряя на поле, именуемое Гончариха, и стал там обозом седьмого июля. Позвал к себе своих полковников, советовался с ними, допытывался: как, где, когда? Был я окружен блистательным товариществом, а Самийло упрекал меня, что окружил себя не способными, а только послушными. А где же эти послушные? Может, Кривонос? Или Нечай с его негнущейся шеей? Или хитромудрый Богун, или неутомимый самоборец Ганжа? И в каждом же разум так и горит, и это их непослушание, хотя и сердило меня на первых порах, в дальнейшем заставляло идти за ними, они были искрой, от которой вспыхивал чистый высокий пожар, а без горения не был бы ни гетманом, ни Богданом!

И все же я снова стал обозом и стоял целых шесть недель неподвижно, присматриваясь своим неусыпным сердцем к ляшскому поведению и их перемещениям да и ко всему, что происходило на свете. Хотя и с некоторым опозданием (а может, именно своевременно!), открыл я, что обладаю даром видеть людей и события такими, какими они есть на самом деле. Дар не вельми приятный, когда ты живешь в стране рабства, где нет ни свободы, ни справедливости, где людьми торгуют, как скотом, где права человеческие потоптаны, а земля осквернена и разграблена чужеземцами.

Но этот дар оказывал теперь мне неоценимую услугу, ибо я мог проникать во все тайны мира, оставаясь сам для мира таинственным и загадочным, будто целиком отданный на волю случая, А сказано уже, что случаи служат тем, кто готов к ним и умеет ими воспользоваться!

Все великие полководцы смеялись бы над тем способом войны, который я избрал. Разбить вражеское войско и стоять на месте? Иметь под рукою многие тысячи и распустить их во все концы страны летучими отрядами? Брать города и крепости, чтобы на следующий день отдавать их врагу? Наблюдать, как постепенно собирается вражеское войско, и не пойти против него, не ударить, пока оно еще не готово? Колебаться и выжидать еще чего-то тогда, когда вокруг все до конца оказачилось и ты с этим народом мог бы выступать даже против всего мира? Топтаться на месте без намерений, без мыслей, без потребности, тогда как враг уже заносит руку для тяжелого удара?