Искры гнева (сборник)

— Проверим, — сказал инженер. Он сиял телефонную трубку, позвонил в диспетчерскую, спросил, где сейчас находится машина пятой лавы, и передал трубку Охриму Ивановичу.

Диспетчер доложил.

Геращенко довольно улыбнулся, глянул на удивлённого старика, снова включил приборы, чтобы узнать, что делается на других участках. Затем записал что-то в тетрадь. Охрим Иванович, высокий, сутулый, от удивления разводил руками, топтался на месте, потом начал ходить по комнате, внимательно ко всему прислушивался и присматривался. Когда гудки прогудели второй час дня, он поспешил во двор. В нарядной начинался дневной наряд. У Охрима Ивановича было намерение тоже побывать при случае на таком шахтёрском сборище. Но мысленно он всё ещё находился около тех удивительных приборов. Ему захотелось снова посмотреть на них, и он вернулся в комнату.

Помещение было заполнено учениками ремесленного училища. Пареньки толпились, тихо переговаривались между собой и задавали вопросы. Пояснял Николай Геращенко. Охрим Иванович тоже стал прислушиваться. Кое-что ему было непонятно. Но он решил расспросить Николая немного погодя, когда останется с ним один на один. А время шло, и вскоре Охрим Иванович узнал другую новость. Оказывается, при помощи приборов можно не только следить, что делается в шахте и на шахтном дворе, а и управлять машинами.

— Вся эта техника — нашей эпохи, нашего поколения. Это начало нашего сегодня и широкое будущее коммунистического завтра, — говорил инженер. — Но нам, юные друзья, нужно было начинать знакомство с шахтой не с этой комнаты, а с нашего шахтного музея. Однако это не поздно сделать и сейчас. Побывать же вам там нужно обязательно. Обязательно, — сделал ударение на последнем слове Геращенко.

С экскурсантами Охрим Иванович перешёл коридор и очутился в музее. Увиденное там не поразило его. На стенах, на полу, в витринах — обушки, лампы, топоры, свёрла, зарубные машины, отбойные молотки, всякое оборудование, которое уже вышло из употребления. Старый шахтёр без внимания прошёл мимо тех механизмов, принадлежностей и остановился в углу около больших деревянных, вытертых, словно отполированных углём, саней-короба. Он узнал их, будь они трижды прокляты! Вон те зарубки вырезаны его руками, и жестянка к днищу прибита тоже его руками. Да и как не узнать это чучело, которое он таскал день в день около десяти лет!

Охрим Иванович стоял взволнованный. За долгие годы в его шахтёрской жизни было всякое. Но всё улеглось, много и грустного и тревожного выветрилось из памяти.

В сердце пришёл покой. Но эта встреча вдруг растревожила — на всю жизнь запомнился ему тот первый день работы саночником…

Он, Охрим Юренко, уже знал шахту, знал хозяина, не раз снимал перед ним шапку, потому что пан-хозяин милостиво позволил ему — дал кусок хлеба — работать дверовым: открывать и закрывать дверь на проходе штрека, когда коногоны вывозили партии вагонеток. А потом его определили к артели забойщиков таскать санки. Он насыпал в короб нарубленный уголь, впрягался в ремённую шлею и тащил на карачках, упираясь руками и ногами в каменистый, усеянный щебнем грунт.

В тот первый день, казалось, не будет ни конца ни края этой каторжной работе! Но вот наконец в последний раз набросали ему в короб угля. Забойщики подхватили свои обушки и ушли, а он впрягся в санки-короб и пополз. Этот последний короб, казалось, был самым тяжёлым. Его и в самом деле нагрузили с горой большими глыбами. По дороге Охрим несколько раз отдыхал, а вскоре лёг, и не было у него уже сил подняться. Боль пронизывала, сковывала всё тело. Нестерпимо ныли ссадины и окровавленные колени. Тихо. Жутко. Будто угасая, тускло мигала лампа. Блики света падали на желтокорые стояки крепления, выхватывали из тьмы и будто колыхали низко нависшую кровлю. Он видел торчащий над головой ребристый "корж", который, казалось, вот-вот сорвётся, слышал таинственный треск и шорохи, эти пугающие звуки долетали из густой тьмы выработок: там что-то неведомое двигалось, тяжело переворачивалось, и Охриму казалось, что это какое-то косматое сторукое чудовище приближается к нему. Но боль и усталость глушили страх, одолевало безразличие ко всему, клонило в сон.

— Хлопец!.. Где ты?! — донёсся вдруг чей-то голос.

— Давай!.. — послышалось громче откуда-то снизу, от штрека.

Всё тёмное пространство заполнилось эхом голосов. Нет, это не эхо, это гремит обвал, рушится каменная кровля. Грохот нарастает, приближается… Охрим мгновенно поднялся и рванул за собою санки.

В штреке было тихо, толпились люди.

— Чего задержался? — послышалось недовольное, сердитое.

Хотел было рассказать, что с ним произошло, как намучился с санками, как испугался. Но люди были какие-то чужие, суровые. Охрим чувствовал, что его трясёт как в лихорадке, а в груди что-то сдавило, запекла. На глаза вот-вот навернутся слёзы, а это значит — провал: он не выдержал испытания. Слепил свет ламп — вся артель смотрела на него. Неимоверным усилием превозмогая боль и волнение, он стиснул зубы, проглотил жёсткий, солёный комок и — усмехнулся. Когда же лучи света скользнули в сторону, из глаз его неудержимо хлынули слёзы.

Охриму Ивановичу кажется, что он сейчас в шахте, в штреке. Доносятся какие-то отдалённые, приглушённые звуки. В пучке тусклого света чёрные санки-короб. На их исцарапанном днище видится ему голубоватая полоска с какими-то значками — та самая, которую он только что смотрел в комнате приборов.

— Техника эпохи… — едва слышно повторяет он слова, сказанные Геращенко. — Техника… — И чувствуется, как нестерпимо болят его ноги, будто потревожены давно зарубцевавшиеся раны. Больно… А таинственные звуки из штреков, из выработок кружат, приближаются и вновь отдаляются. Веет влажным, плесенно-сладким воздухом шахты. И лицо старого шахтёра орошается слезами.

— Где вы там, Иванович! — послышался голос Николая Геращенко.

— Сейчас иду! — откликнулся тоже громко, обрадованно Охрим Иванович. И повернулся навстречу слепящим лучам солнца, что били в широкое окно комнаты.

1955

Подарок

Удары обушка в его опытных руках были размеренные и чёткие. Он то делал подбойку снизу — пускал гранёное лезвие вскользь, то отрывал напором ломкий сыпучий уголь. Маслянистые большие глыбы падали вниз, покрывая руки и лицо брызгами осколков. Пласт постепенно рушился, таял.

— Кончай, Рахматулин!

— Пора!.. — уже не раз долетало до забойщика отрывистое, глухое снизу, от штрека. Там, на проходе, собирались друзья-шахтёры, чтобы ехать вместе на-гора.

Рахматулин прекратил работу, не выпуская из рук обушка, какое-то время прислушивался, ловил отголоски звуков, но на оклик не отвечал. Примостившись поудобнее в забое, он снова начал рубить подбойку. Обушок то и дело погружался с напором в чёрную угольную массу. Отзвуки ударов плыли, расползались по лаве и исчезали где-то в просторах выработок, в щелях проходов.

Забойщик Рахматулин всегда первым прокладывает, выравнивает в лаве дорогу врубовой машине или зачищает её следы после подобранного вруба. Он хорошо понимал своё задание и необходимость того, что делал. И всё же его беспокоила затаённая мысль, что он старый шахтёр, опытный мастер, а вроде второстепенный человек на шахте, да и работа его не такая уж сложная и значительная.

"Сегодня ты работаешь в одной лаве, а завтра в другой, там, где нужно, куда пошлют. И выходит, что ты словно перелётная птица, — с досадой думал Рахматулин, — нигде места себе не нагреешь".

Вот и сейчас в этой лаве отстучит твой обушок, Рахматулин, а потом придут сюда другие, более важные мастера. Они натянут длинный стальный трос, рядом с ним — полотно транспортёра, и лавою, сотрясая своды шахты, поползёт врубовка. Она подкосит устоявшуюся твердыню пластов, и к штреку рекой поплывёт жёсткий блестящий уголь. Шахтёры будут прислушиваться к голосу машины, а ты, Рахматулин, возьмёшь свой прадедовский обушок и перейдёшь куда-то в другое место — ровнять дороги, зарубывать "кутки". Неужели и тебе не хочется быть около машины и направлять её движение?