Долгорукова

   — Часть нас не устраивает, — категорично объявил Михайлов. — Дело слишком серьёзно и должно делаться без помех, за забором и прочно затворенными дверьми.

Первый день вышел холостым — набродились, устали и ничего подходящего не обнаружили: не покупать же двухэтажный кирпичный дом, который через два часа после взрыва придётся бросать. Да и денег таких у них не было.

На второй день вышла удача: покосившийся деревянный домишко под тесовой крышей, совершенная деревенская изба в четыре окошка со ставнями, и железная дорога в полутора десятках саженей. Дешёвка! Продавала его барыня из соседнего весьма капитального дома, дама из светских, тотчас заговорившая с Гартманом по-французски, признавшая в нём своего. Он объяснил, что снимает дом под скорняжную мастерскую, что намерен устроить подвал для хранения товара, который поступает по железной дороге, а это его супруга и компаньоны. Супруга вставила к месту несколько французских фраз, и обе стороны обменялись любезностями.

   — Дом-то весьма неказист, нам придётся его перестроить, — болтал Гартман без умолку. Михайлов его поддержал — и тоже по-французски, чем окончательно сразил даму. Она сказала:

   — Да я много с вас и не возьму, сама понимаю, что товар далеко не из лучших. Владение это выморочное, я была опекуншей его владелицы, из обнищавших дворян, царствие ей небесное.

Сторговались, составили купчую на имя Сухорукова, достаточного подрядчика, как отрекомендовался Гартман.

   — Вот вам ключ от замка, а в случае каких-либо недоразумений милости прошу жаловать ко мне.

   — Благодарю вас, мадам, поскольку мы тут люди новые, то и могут возникнуть вопросы, так что уж не обессудьте... Придётся. На первых порах мы с супругою станем обживаться, кое-кто из компаньонов подселится. Завтра же начнём переселяться. С товаром.

Товар был тщательно упакован в большие деревянные ящики. В них были латунные трубы, начиненные динамитом. Всю остальную запальную часть должен был доставить Степан Ширяев.

Мастерская — это удобно: можно подвозить товар, встречать клиентов. Михайлов настаивал на вывеске, но было сочтено, что можно с ней и повременить: улочка-то не шибко людная.

Забор был ветхий, весь в дырьях, пришлось обшить его тёсом, потому как за ним творилось сокровенное дело. Стали копать подвал. Однажды заглянул квартальный надзиратель, ему уже было известно, что дом куплен под мастерскую. Его ублажал Степан Ширяев — мастер заговаривать зубы. Комнат в доме было всего четыре, одну из них приспособили под столовую. Степан усадил его за стол, обильно заставленный закусками и бутылками.

   — Вот копаем подвал, товар у нас деликатный, портящийся, — объяснял он, подливая квартальному. — Должно хранит его в надёжном месте, деликатный товар. Мы его, подвал этот, просторным сделаем, камнем обошьём. Стало быть, работы много, наняли вот лишнего человека — копаля. Покамест одни расходы.

   — А вы кто будете? — поинтересовался квартальный, опрокидывая в себя стопку.

   — Я-то? Я компаньон хозяина. Они с супругою отправились на станцию принимать товар.

   — Дело-то доходное? — продолжал допытываться квартальный.

   — А вот как развернёмся, то и покупатели пойдут. Господин Сухоруков оповестил через газеты о нашем заведении.

   — Через газеты? Ишь, можно полагать, дело сурьёзное, раз через газеты, — уважительно произнёс квартальный. Он уже глядел осовело, и язык у него заплетался. — Ну-с, я пойду. При исполнении нахожусь, премного благодарен, опасаюсь перебрать.

Он долго тряс руку Степана, умильно сощурившись. Обещал наведываться, что не вызвало энтузиазма. Впрочем, подвал был обнародован и, так сказать, процензурован. Дворик был невелик, но место для вынутой земли нашлось за сараем, а потом и за ретирадой. Земли же предполагалось вынуть много: подземную галерею должно было протянуть на двадцать сажен, под самое полотно.

Никто из них не был землекопом ни разу в жизни. Казалось бы, ну чего проще выкопать подземный ход. Однако осложнения встречали их с каждым шагом. То откуда-то начинает сочиться вода, то осыпаться земля, то какие-то плотные вкрапления, каменные залежи препятствуют продвижению.

Возились долгонько, хорошо, что взяли время с запасом, на этом настоял всегда предусмотрительный Михайлов. Как обычно, он оказался прав.

— Господи, а что, если?.. — не договаривала Соня Перовская. И все понимали, что стоит за этим «если». Если вся эта огромная работа окажется напрасной тратой сил, средств и драгоценного времени. Их ещё не успели уведомить, к чему привели усилия их товарищей под Одессой и Александровском. Там тоже шла напряжённая подготовка к встрече царского поезда. Было решено, что никакого уведомления и не следует дожидаться: само по себе будет видно. Да и газеты тотчас оповестят, если произойдёт катастрофа.

И они рыли и рыли — днём, вечером, а порою ночью. До изнеможения. Иной раз думалось: зачем всё это?! Иной раз затея представлялась и вовсе дурацкой. Для того чтобы убить одного человека, надобно купить дом, день за днём рыть подкоп, опасаясь, что в один прекрасный момент земля может обвалиться и все их усилия пойдут насмарку. И в конце концов окажется, что всё это было зазря, что царский поезд миновал Москву.

Всё решительно было погружено во мрак. Иной раз самых трезвомыслящих из них — были и такие — брала оторопь: зачем всё это, зачем? Ну убьют они царя, а далее-то что? Плеханов прав: на престол взойдёт царь с тремя палочками вместо двух. Преследования резко ужесточатся, ряды их соратников будут вконец опустошены. Никакого восстания, на что все надеялись, не будет, оно никак не подготовлено, а стихийно возникнуть не может: Александр II для народа — освободитель и царь-батюшка. Жизнь в деревне многим из них показала: крестьяне за ними не только не пойдут, но и выдадут зачинщиков бунта...

«В здравом ли мы уме?» — приходило иной раз в голову Гартману. Всё это, вся их деятельность, представлялась игрой, в которую все они вовлечены и, даже спохватившись, уже не могут из неё выйти. Однако вот вышел же из неё Плеханов — очень талантливый и мудрый, природный, так сказать, мыслитель и теоретик. За ним пошли многие. И скрылись от шедших по их следу царских ищеек кто во Франции, кто в Швейцарии. До лучших времён, когда все предпосылки для конституции, для перемены власти созреют и тогда нужны будут готовые к новым условиям сознательные работники, истинные революционеры, а не оголтелые якобинцы, восторженно рубящие головы безо всякого разбора.

Аршин за аршином, сажень за саженью ползла к линии, к насыпи подземная галерея. Вот это была истинная каторга! Не лучше сибирских рудников. Выползали они на свет Божий мокрые, задыхающиеся, хватавшие воздух короткими жадными глотками. И долго лежали ничком на хилой траве двора, пока приходили в себя. А потом вытаскивали ведро за ведром вынутую землю и рассеивали её ровным слоем за сараем.

Так прошёл месяц. Боялись более всего сбиться с направления, уйти в сторону. Знатоков горного дела среди них не было. Поверху проложили условную линию, нанесли её на план и прежде чем спуститься вниз, снова и снова проверяли себя. Казалось, ну что такое двадцать сажен, каков труд пройти их под землёй галереей высотою всего полтора аршина. По ней и двигаться приходилось чуть ли не ползком. Но рассудили, что выше и ненадобно. Была и другая опасность: либо вывести галерею слишком высоко, либо, напротив, слишком углубить её. Оттого просто нельзя было торопиться. Михайлов постоянно остерегал их:

   — Время ещё есть, друзья. Лучше осмотрительность, нежели торопливость. Ошибёмся — и весь труд будет напрасен.

Одержимость мало-помалу уступала место усталости и безразличию. А вдруг царский поезд минует Москву? А вдруг не удастся выведать расписание его движения... Сомнения, колебания начинали постепенно брать верх. Гартман объявил:

   — Как только выведем штольню под насыпь, я тотчас отбуду.

   — Куда? — поинтересовалась Софья Перовская. Она не теряла присутствия духа. В этой субтильной девушке горел фанатичный огонь.