Два брата

в пепел. Теперь, если в Городиловке не найдется предателя, прямых улик против Куликова и Маркова не окажется.

Деревня была занята солдатами. Акинфия и Илью привели на допрос к Торпакову. Стройный, подтянутый офицер с пышными усами пшеничного цвета сидел на террасе помещичьего дома, который не успели разгромить мужики. Небрежно поигрывая хлыстом, Торпаков оглядел приведенных и строго спросил:

— Булавинские подстрекатели? Народ смутьяните?

— Напраслину взводишь на бедных странников, — спокойно ответил Акинфий.

— Ха, странички тоже! — ухмыльнулся поручик. — Небось на богомолье шли?

— Как в воду глядел, ваше благородие! Точно, к святым местам пробираемся.

— Ха-ха-ха! «Смолоду много бито-граблено, под старость надо грехи замаливать»? — вспомнил Торпаков былинные слова.

— Да ведь как сказать, ваше благородие, смолоду всякого было, — хитровато ответил Куликов.

Веселому поручику очень понравилось смелое вранье арестованных, а стройная, молодцеватая фигура младшего так и просилась в солдатский строй, да еще на правый фланг, где он бесспорно стал бы украшением роты. Но служба есть служба, и Торпаков сразу изменил тон. Он повелительно обратился к толпе крестьян, согнанных со всей деревни и окруженных полукольцом солдат.

— Эй вы, мужики! Говорить сущую правду, а то всех прикажу шомполами пороть!

Взгляд офицера упал на толстого крестьянина с окладистой рыжей бородой, с волосами, обильно смазанными коровьим маслом.

— Ну, вот ты начинай!

Выбор пал на городиловского старосту Клима Анциферова. Клима так и распирало угодливое желание рассказать всю правду про подстрекателей бунта, но в упор на него глядели угрюмые глаза односельчан. И Клим понял: если он предаст, гореть его скирдам на поле, его новой избе, да и самому, пожалуй, не жить больше на свете.

Анциферов, низко кланяясь, заговорил:

— Да ведь кто их знает, ваше благородие, в чужую душу не заглянешь. А только, как встрел я их вчерась у околицы, богомольцами назвались.

— К мятежникам не сговаривали пристать народ?

— Ни боже мой! — еще ниже поклонился староста. — Такого от них не слыхивали.

В толпе пронесся вздох облегчения. Торпаков понял: дальнейший допрос бесполезен. В глубине души офицер сам был доволен: жаль отдавать виселице такого молодца, из которого выйдет отличный солдат.

Веселее взглянув на арестованных и разгладив пышные усы, поручик заговорил:

— Вот вам, бродяги, моя резолюция! По указу его царского величества велено всех праздношатающихся забирать в солдаты, усмотря их здоровье. Ты, — обратился он к Илье, — как звать тебя?

— Илья Марков.

— Хочешь в солдаты волей идти, Илья Марков?

— А коли волей не похочу, неволей заберешь, ваше благородие?

— О, да ты сметлив, как настоящий солдат! Так пойдешь? Присягу дашь?

— Пойду. И присягу дам.

— Ну и преотлично. А ты…

— Акинфием Куликовым кличут.

— Ты, Куликов, для солдата староват и слабоват. И потому вот мой приговор: дадим тебе двадцать пять шомполов за бродяжничество, и ступай