Проигравший. Тиберий

Лучше бы Друз его не читал, а постарался объясниться с солдатами на их языке — простом и бесхитростном. Но он не знал этого языка, никогда с воинами не общавшись, а письмо императора, думал он, придавало ему дополнительный вес в их глазах. Письмо не содержало ничего конкретного — было составлено из громких, но самых общих фраз: там были и похвалы, и уверения, и упоминания о совместных походах, и скорбь по поводу кончины Августа, но ни словом не намекалось на то, как будут платить и сколько придется служить. Закончив чтение, Друз надменно предложил солдатам: пусть теперь скажут, чего им надо.

И даже здесь солдаты проявили некоторую дисциплинированность. Они не закричали все скопом, а выслали к трибуналу человека, который заранее был ими выбран доверенным. Его звали Юлий, и был он центурионом. Со всем почтением к Друзу Юлий прочел список жалоб и требований — все они были справедливыми, и общий их смысл сводился к одному: обеспечьте защитникам отечества достойную жизнь — динарий в день, шестнадцать лет, никакого перевода в разряд вексиллариев, а чистое увольнение с выплатой пособия на месте и наличными. Мизерная плата за спокойствие и могущество Рима!

Выслушав все требования, Друз растерялся. Ему нужно было принимать какое-то решение, возможно — самое важное за всю его жизнь, а он вдруг понял, что ни на какие собственные решения Тиберием не уполномочен. Солдаты же ждали ответа — тысячи глаз впились в Друза со всех сторон. И тогда он совершил еще одну ошибку: задумал поразить солдат своим величием и надменностью. С высоты трибунала он ответил стоящему внизу центуриону Юлию, что обо всех требованиях солдат доложит сенату — и пусть сенат решает.

С этого момента бунт, можно сказать, начался снова. Друз Младший был для солдат не той фигурой, что вызывала бы у них особое уважение в знак своих заслуг перед государством и армией. Отовсюду понеслись возмущенные крики. Что это значит? Он что — смеяться приехал сюда, этот императорский сынок? Изображает из себя такую важную птицу — гляди-ка ты, гвардию с собой привел для нашего устрашения! Молокосос! Его отец, Тиберий, тоже все время прятался то за спину Августа, то за сенат. Если для того, чтобы нам прибавили жалованье, нужно сенатское решение, то пусть к сенату обращаются всякий раз, когда нас надо пороть розгами! Не говоря уж о сражениях!

Гвардейцы плотнее сомкнули ряды, но на солдат, битых и поротых, голодных и озлобленных, это не произвело впечатления. И Друз поспешно ретировался под прикрытие своей охраны. Вслед ему летели недвусмысленные угрозы. «Погоди, Друз, — кричали солдаты, — вот дождемся ночи — и там посмотрим, смогут ли твои холеные преторианцы с нами справиться!»

Вместе с Друзом был знаменитый Гней Лентул — бывший консул и прославленный в прошлом полководец. Солдаты заподозрили, что именно он отговаривает Друза пойти на уступки. Самонадеянный Лентул едва не погубил свою жизнь: когда Друз удалился, он решил остаться и продолжал увещевать солдат, думая, что его седины и слава являются достаточной защитой. Как бы не так! Озверевшие легионеры стали забрасывать его камнями, рассекли голову, и Лентул уже был уверен в неминуемой гибели, но тут, к его счастью, подоспел отряд преторианцев и унес истекающего кровью старика с собой.

Весь остаток дня обе стороны готовились к ночному сражению. Силы были слишком неравны, чтобы можно было надеяться на мирный исход — ночь обещала закончиться большой резней. По лагерю никто из приближенных Друза ходить не осмеливался, и уговаривать солдат прекратить мятеж было некому. Наконец наступила ночь.

И тут Друзу повезло во второй раз. Солдаты уже вышли из палаток и готовились к штурму укреплений, за которыми прятался Друз со своими гвардейцами. Лагерь наполнился лязгом оружия, отрывистыми звуками команд и взаимных ободрений, заиграли трубы и рожки. На небе, чистом от облаков, ярко сияла луна. Но когда среди солдат начались призывы к атаке, произошло нечто, заставившее всех опустить мечи и застыть в испуганном молчании — луна стала меркнуть. Это было не что иное, как знамение богов. Диск ночного светила становился все меньше, лагерь окутывала темнота. Многие солдаты вдруг закричали, что следует погодить, дождаться конца этого знамения, чтобы можно было правильно его истолковать: если луна вновь засияет, то, значит, их дело — правое и не нужно отступать от своих намерений. А если луна скроется надолго, значит, боги за что-то гневаются на них и лучше разойтись по палаткам. Как уже было сказано — Друзу повезло, потому что затмение еще не успело кончиться, как набежали тучи и луна исчезла совсем. Солдаты в молчании разошлись по своим казармам, больше не помышляя о штурме.

Пошел дождь. Мелкий, осенний, он то едва моросил, то становился сильнее и превращался в настоящий ливень. Лагерь, заливаемый водой, казался вымершим.

Друзу посоветовали воспользоваться ситуацией, и он воспользовался. К нему в палатку были вызваны самые надежные из солдат и младших командиров. Он пообещал им, что все требования будут выполнены, и попросил довести эти слова до каждого солдата немедленно. До утра благонадежные увещевали колеблющихся, и общие злоба и обида постепенно утихали. Этим обещаниям так хотелось верить, когда дождь барабанит по крыше палатки, а внутри тепло и относительно сухо. Под утро Друз вызвал к себе якобы для переговоров вожаков бунта — Перценния и его товарища Вибулена. Знамение, наверное, подействовало на них, потому что оба явились присмиревшими и без охраны. Видно было, что еще немного — и начнут раскаиваться. Все же для профилактики Друз велел зарезать их обоих и закопать тут же, возле своего шатра.

Утром благонамеренность войска возросла настолько, что солдаты принялись вылавливать всех, кто поддерживал Перценния и произносил подстрекательские речи. И когда все злодеи были умерщвлены, Друзу оставалось лишь, пообещав напоследок, что солдатам увеличат жалованье и уменьшат срок службы, отдать приказ разводить войско по зимним квартирам. Так закончился бунт в Паннонии.

Зима в этом году наступила ранняя. Полагалось еще быть теплым денькам, но дули холодные ветры, приносившие то дождь, то снег, море сделалось бурным и опасным для плавания кораблей, тем более — перевозящих солдат и провиант, а дороги раскисли так, что по ним едва ли прошла бы даже конница. Одним словом, Тиберий получил право заявить в сенате с чистой совестью, что он, мол, был уже готов двинуться на помощь Германику, но сейчас это сделать невозможно, потому что, кажется, сама природа против. Да и острая необходимость отпала — и Германик и Друз присылали успокоительные вести. В сенате Тиберий едва ли не каждый день произносил по их адресу хвалебные речи, требуя назначить обоим триумф.

Он никуда не выезжал из Рима, занимаясь внутренними делами. И ему было чем заняться: враги Тиберия активизировались. Некий Клемент, бывший раб Агриппы Постума, а ныне его вольноотпущенник, собрался мстить за смерть хозяина. Он объявил самого себя Постумом и собрал значительный отряд разбойников. Цель его была в том, чтобы свергнуть императора — ни больше, ни меньше. И что самое удивительное — его войско постоянно росло, город и морской порт Остия полностью перешел на сторону самозванца. Помогала Клементу внешность — он был очень похож, и лицом и фигурой, на покойного Постума, и были серьезные основания подозревать, что Клемент — внебрачный сын Марка Агриппы, прижитый с какой-нибудь смазливой рабыней. Как бы там ни было, но лже-Постум со своим отрядом свободно расхаживал по стране, к нему примыкало все больше людей, соблазненных большой наградой, которую он обещал каждому — после того как станет императором.

Больше того — несколько сенаторов поддерживали Клемента деньгами. Сведения об этом поступали Тиберию регулярно. Причем среди этих сенаторов не было явных оппозиционеров Тиберию, таких, как Квинт Гатерий или Азиний Галл. Все эти люди в сенате выглядели самыми преданными, буквально заглядывали Тиберию в рот, когда он говорил, и соглашались со всеми его предложениями, к чему бы они ни относились.