Солона ты, земля!

— Враги революции идут на все уловки. Они вербуют из нашей среды, из среды рабочих и крестьян себе подручных и их руками хотят вредить нашему делу. Одними из таких исполнителей мы видим перед собой в лице убийцы Комиссара Белоножкина. Я не хочу оправдывать их поступок. Но они только исполнители. За их спиной стоит настоящий, матерый враг. Его и надо беспощадно карать…

Данилову поаплодировали, как и судье Степану Сладких, выступавшему перед ним. Поаплодировали и тем, кто выступил после них.

И тут, вдруг спохватившись, Степан Сладких объявил:

— Суд удаляется для написания приговора…

Зал заметно загудел — люди считали, что на этом все и должно кончиться, а оказывается еще и приговор будет.

— Суд-то, как настоящий — «удаля-яется…»

— А чо, мужики — без суда какая она власть! Ее и властью признать грешно.

— Урядника надо. Станового. А этак друг дружку побьют. Человеческая жизнь — тьфу, ничего не стала стоить.

— Мужики! Мужики, — старался привлечь к себе внимание Петр Леонтьич Юдин. — Племяш-то мой, племяш, а! Смотрите какой! Как настоящий мировой.

Все заговорили, загомонили — долго сидели молча, во рту, видать, начало пересыхать…

— Энтот вот, который во-он сидит, талдычит, что работать его заставляют. А как же не работамши-то? Жрать-то что будем, ежели работать никто не будет?.. А он, видишь ли, обиделся, что опять работать придется.

— Привыкли лодырничать, в бедности жить, не работамши, вот и хотят все командовать.

И лишь Настя сидела молча у клироса, держалась обеими руками на филькину ногу, обутую в расхристанный, испачканный мелом сапог. Она время от времени машинально гладила этот сапог и заглядывала по-собачьи преданно, внизу вверх, на Фильку.

Вдруг раскатисто раздалась команда:

— Встать! Суд идет.

Суд вошел опять через царские двери и остановился перед столом с красной скатертью. Приговор был коротким, как залп из берданок:

— Руководствуясь революционной совестью, — громко читал Степан Сладких, — выездная «тройка» революционного трибунала приговорила Чернышева Т. А., Винокурова А. Б. К Кочетова Ф. К. к крайней мере революционного наказания — к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Гробовая тишина повисла в церкви. Никто не шелохнулся. Ни кашлянул. Ни вздохнул. Секунда, две, три — мертвая тишина. Все людское скопище было в глубоком шоке. Потом на всю церковь шепот:

— Стало быть, не подлежит? Приговор-то не подлежит исполнению? Ага?

Глуховатому деду никто не ответил. Не разъяснил.

И вдруг Настин крик. Душераздирающий, звериный. До нее только что дошел смысл приговора. Но она все равно не сразу еще поняла всей страшной его глубины, она все еще держалась обеими руками за Филькину ногу, собираясь увести Фильку домой…

После длительной паузы в тугую глухоту церкви главный судья Степан Сладких бросил:

— Начальник караула! Увести осужденных!

С глухим стуком упала на клирос к ногам конвойных Настя. На нее никто не обратил внимания (кроме Фильки, он попытался поднять ее, но конвойный толкнул его в спину), весь зал смотрел на судей — как же это так! Своих парней расстреливать за неизвестного кого-то. За одного — троих! Пусть он хоть какой будь комиссар, все равно троих он не стоит… А может, он на самом деле офицер? По выправке-то похож.

В тишине зала раздался расстерянный плачущий голос Петра Леонтьевича Юдина:

— Степушка! Что же это такое ты делаешь-то? Нешто так можно? Ты одумайся, Степушка… Зять он мне, хоть и не венчанный… Степушка…

Судья Степан Сладких окаменело стоял перед столом и вытаращенными глазами невидяще смотрел в зал. Он ничего не слышал. По лицу у него пошли пятна — белые, красные, руки, в которых он все еще держал приговор, тряслись крупной дрожью. Наконец, он разжал побелевшие губы:

— Слушай меня внимательно! — скомандовал он застоялым хриплым голосом. — Чтоб впредь знали: за каждого убитого большевика, за каждого комиссара будем расстреливать не по три человека, а по десятку, а может, и больше! — Вздохнул, выпятил грудь. — Начальник конвоя! Привести приговор в исполнение!

Зал молчал.

Осужденных, толкая в спину, провели быстро по амвону за судейский стол и они исчезли в царских дверях.

Настю почти на руках вынесли на свежий воздух. Подбежал Леонтьич.

— Настенька, что ты, моя голубушка? Не убивайся так. Пойду сейчас к Степану, скажу ему… Он же племяш мой.

— Как — племяш? — встрепенулась Настя, в глазах y нее промелькнула надежда. — Это тот самый, потерянный? Боже мой! Лучше б он так и был потерянным… Пойдем к нему, упадем в ноги, вымолим…

Попасть к судьям было не так-то просто. Дом, в котором они расположились (не в штабе), охранялся усиленно. Охранялся и дом, и амбар. Но Леонтьич пробился к племяшу — доказал охране, что он родственник, пропустили. И он сразу же в голос:

— Степа, как же это так. Зять ведь…

— Какой зять? — оторопел Сладких.

— Филька-то Кочетов, которого ты сегодня осудил-то, зять он мне. Насти, моей дочери, муж он. Хоть и не венчанный. Да кто сейчас, где будет венчать. В сельсовете расписались — вот и всё. Дите у них будет. Как же без отца-то, Степа?

— Погоди, ты не торопись. Это какой из них? Это тот, который последний?

— Тот, тот, которого последнего ты допрашивал, Филипп… Филька — мы его по-простому зовем. Так вот он — зять мой. Понял?

— Ну, и что ты хочешь? Чтоб я отменил приговор? Не могу… Надо было раньше. Хотя это тоже не помогло бы. Не изменило бы суть дела. А теперь — тем более. Теперь я — никто. Теперь меня каждый часовой пошлет по матушке.

Понял? Слушай меня внимательно. У меня власть там, когда я за красным столом. А вылез из-за стола — я никто. Такой же, как все. Понял, дядя?.. Запомни одно: революция беспощадна! Дядя, не я судил. Революция судила. Мы — кто? Мы — революционный трибунал. Революционный! Понял?.. Так что иди, дядя, иди. Ничем я тебе помочь не смогу. Не в моей это власти теперь… Ночью сегодня приговор приведут в исполнение…

Несмотря на начавшуюся слякоть и непогоду, Настя Юдина каждый вечер ходит за деревню к одинокой сосне, что невдалеке от грамотинской дороги — здесь высится небольшой обложенный пожелтевшим дерном холмик. Придет Настя, сядет и долго-долго смотрит затуманенным взглядом вдаль. Здесь, у заброшенной всеми сосны, расстрелян и зарыт Филька — бесшабашный парень-забулдыга, отец будущего Настиного ребенка…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Зима наступала напористо. Природа нахмурилась. Растрепанные березы и почерневшие, взъерошенные сосны были унылы и неприветливы. Грязные лохмотья туч низко проносились над головами. С утра до ночи они куда-то торопились, бороздя верхушки деревьев. И не было им, этим извечным скитальцам небес, казалось, ни конца и ни края. Поминутно они трясли над землей мелкое холодное сеево дождя.

— Лей не лей, все одно надеть нечего, — отшучивались партизаны.

В седьмом полку настроение было пасмурное. Партизаны уже не ругались и тем более давно не острили по адресу небесной канцелярии. Это был плохой признак. Аркадий Николаевич подшевелил коня и на легкой рыси поехал вдоль колонны. Он всматривался в лица партизан и видел усталость в глазах, тоску по теплому сухому углу, по миске горячих щей.

В хвосте второго батальона Аркадий Николаевич заметил семенившего Юдина. Придержал коня.

— Как, Петр Леонтьевич, воюешь? — спросил он земляка.

Леонтьич, всю дорогу норовивший попасть в ритм колонны и идти в ногу с шагавшим впереди парнем, окончательно сбился, наступил ему на пятку, но тут же мгновенно отпрыгнул в сторону, ибо у парня, шагавшего впереди, уже давно лопнуло терпенье и Леонтьич боялся теперь возмездия.

И действительно, парень грозно обернулся, сжимая кулаки. Но, заметив комиссара, опустил руки, яростно засопел и отвернулся. Леонтьич как ни в чем не бывало снизу вверх посмотрел на Данилова.