Ольга, княгиня зимних волков

И вот языки пламени ярко вспыхнули во тьме, и дружина испустила радостный вопль. Даже Эльга и Прибыслава кричали и прыгали, хлопая в ладоши. Каждый солоноворот они наблюдали, как новый огонь добывают старшие жрецы в киевском святилище, но и там этот обряд не казался таким значительными, как здесь. Должно быть, потому, что вокруг был глухой заснеженный лес – истинный тот свет, который без Ингварова огнива так и остался бы спящим и мертвым во веки веков.

Высокий костер ярко пылал весь день: отроки знай подтаскивали из леса сучья и коряги да раскладывали вокруг пламени, чтобы подсушить. Дружина развлекалась: на утоптанном снегу двора затевались то борьба на поясах, то разные игры. Эльга с детства насмотрелась дружинных забав: например, как парни по очереди пытаются сбить палкой, зажатой между ног, нож, который бывает воткнут в жердь – с каждым разом все выше. И теперь они с Прибыславой сгибались пополам и рыдали от смеха, глядя, как уже новые юные отроки играют в старую игру «день рождения медведя»: когда два «медведя» пытаются наперегонки «родиться на свет», выбираясь из «утробы», которую изображают двое лежащих на снегу товарищей.

Устав от возни на холоде, возвращались в гридницу: здесь все время была наготове обильная горячая еда, поспело пиво. Хирдманы по очереди рассказывали разные повести, кто чему научился в детстве или слышал от товарищей. Отдохнув и обогревшись, снова шли во двор. Лица сияли радостью: это был настоящий праздник для дружины. Тепло, есть мясо и пиво, никуда не надо ехать – иного счастья многие и вообразить не умели. Только вот бы еще девок, но уж чего нет, того нет!

И как в каждом селении в этот вечер накрывали стол в опустевшей избе «для чуров», кладя по ложке для умерших родичей, кого помнили поименно, и еще одну – для ушедших во мрак забвения, так и здесь в одной избе был накрыт длинный стол с ложками: по одной для каждого, кто успел сложить голову в походах Ингвара и Олега Вещего, но кого еще помнил хоть один человек в дружине. Иные из этих ложек были наскоро, грубо вырезаны из подвернувшейся чурочки, и тот, кто хотел почтить давно покойного товарища, рассказывал отрокам о тех, кого они не застали.

– Это тебе, Атли – Пролезь-в-Оконце! – Воевода Ивор положил ложку на стол, взглянув вверх, в кровлю. – Ты был отважным воином, полным неукротимой ярости к врагам, но для друзей – одним из самых добрых и приветливых людей, кого я только знал. Ты помнил всех: и нас, из ближней дружины, и всех этих бродяг из разгонной, помнил их родителей, жен и детей, у кого они были. И о каждом – каждом! – ты умел сказать доброе слово, даже о тех, о ком сам Один не вспомнил бы ничего хорошего. А это уже такой подвиг, что вполне искупает неудачу твоей смерти не в бою, а дома возле твоей ирландской жены, когда раны и болезни стали уж слишком тебя обременять.

– А я хочу вспомнить Ростилу Фенрира, – сказал Сигвальд Злой. – Человек он был веселый, даже слишком, как выпьет лишнего. Язык у него был такой же острый, как нож. Скучно с ним не было никогда – даже когда после пира его приходилось силой запихивать в шатер и заваливать кучей сена, чтобы не выбрался, пока не проспится. Однажды сам Керай-бек вышел из своего шатра, дабы его унять, потому что наш Фенрир пел песни и не желал угомониться, хотя уже занималась заря. Многое можно было бы поставить ему в упрек, но он всегда был предан своим товарищам и погиб в бою, с оружием в руках, а такой смерти не постыдился бы и князь.

– Я помню моего товарища по прозвищу Огнян. – К столу подошел отрок Мураш. – Мы с ним вместе пришли в дружину, и он погиб в первый год, в первом же нашем походе. Утонул на днепровском пороге Ненасытець… Мы не смогли дать ему достойное погребение, но я все время помню его и хотел бы, чтобы он пришел сюда сегодня и взял эту ложку… я сам сделал для него… я старался…

Эльга положила ложку для Олега Вещего – ее родного дяди, а Ингвар – для четверых хирдманов Олега, кого он еще застал, из участников «того самого» первого ромейского похода. Карл, Фарульв, Вермунд, Хродлейв. Стемир, их пятый товарищ, был еще жив, несмотря на преклонные годы, и сидел в Киеве при княжьих клетях.

– Сколько ж тому походу? – спросил Мураш.

Ему в его шестнадцать лет старики Фарлов и товарищи казались примерно ровесниками тех сотворивших мир волотов.

– После него Олег в Киеве сидел еще двадцать лет, – стал вспоминать старший из Гордизоровичей, Борелют. – После него Олег Моровлянин сидел одиннадцать лет. Да после него Ингвар сидит десять лет. Считай!

Мураш помотал головой, не в силах произвести столь сложные подсчеты.

– Хотел бы я, чтобы меня так долго помнили! – воскликнул Собята, или Собигнев, восемнадцатилетний парень из рода Светимовичей. – Я бы для этого… на что хочешь решился!

– А зря! – вдруг сказал Алдан – средних лет, рослый, молчаливый, темноволосый ютландец с густой бородой, в которой было заплетено две-три косички.

Каким ветром его занесло в Киев, никто, кроме него самого, не знал. Но, видимо, на Русь он попал недавно, потому что говорил по-славянски медленно и с усилием, однако понятно.

– Почему это зря? – К нему повернулись сразу несколько голов. – Ты славы не хочешь?

– Нье хочу! – Алдан решительно покачал головой.

– Но почему? – спросила Эльга.

Насколько она понимала Алдана, это был человек решительный и отважный. Другой и не посмел бы признаться, что не желает славы – главного, к чему все здесь стремились.

– Зачем же ты приехал сюда, – продолжала она, – если не за славой?

– Для уехать так далеко могло много причин! – Алдан ухмыльнулся. – Но нет, я никого не убил без закона. Только это все равно. Я скажу, почему я не хочу славы. Многие знают, что умерший со славой будет после в Валгалле. Там он будет пить пиво, есть мясо…

– Заниматься пивосвинством! – вставил Мураш любимое в Ингваровой дружине выражение.

– И снова драться, – продолжал Алдан, перейдя ради столько сложного предмета на северный язык. – Порой с теми же, кого уже однажды убил… или кто убил его. И так до тех пор, пока не наступит Рагнарек. Ты подумай, Эльга, как скучно тысячу лет подряд каждый день рассказывать о прежних своих подвигах все тем же людям! И слушать то, что ты слушал каждый день целую тысячу лет! Да сам бы бросился на свой меч, если бы это помогло – но ведь они и так умирают каждую ночь и возрождаются каждое утро. И ничего с этим не поделать.

Все молчали, внезапно удрученные скукой того существования, о котором положено мечтать каждому, кто носит оружие.

– Но иные знают, – звучал в тишине низкий голос Алдана, – что люди рождаются вновь. И для того чтобы родиться вновь, необходимо одно: чтобы тебя забыли живые. Пока они помнят, скажем, Сигурда Убийцу Дракона или того же Фарульва Рыжую Собаку – их память питает дух в Валгалле, и он крепок, как огонь, в который бросают сухие дрова. И они будут вечно есть все то же мясо, которое уже съели вчера. Но если живые забыли тебя, твой дух на том свете начинает истончаться, пока не угаснет совсем. И вот тогда ему станет можно родиться вновь. И ты вновь выйдешь в мир живых людей, будешь совершать новые подвиги… Вот поэтому я не хочу славы. Дома у меня слишком много родни, и я ушел оттуда, чтобы они меня забыли. А здесь, когда я умру, меня забудут быстро – ведь тут у меня никого нет.

– Ну тогда пусть и меня забудут! – раздался голос Ингвара.

Никто не заметил, что князь тоже вошел со двора и стоял у двери.

– Но кто же тогда будет учить и вдохновлять людей на подвиги? – воскликнула Эльга. – Ради чего люди ищут подвигов и славы, как не ради памяти? Не потому ли, что хотят стать выше и славнее тех, кого помнят?

– Нельзя, госпожа, быть стягом и воином одновременно, – усмехнулся Алдан. – Или драться, или вдохновлять. Только что-то одно. Но ты не беспокойся. Желающие быть стягом всегда найдутся. Многие возродятся поневоле, потому что о них не было саги – было нечего помнить, и им придется выйти в мир, чтобы попробовать еще раз. Но ведь воинов нужно много. А стяг для войска нужен только один. Когда их два – это скорее плохо, чем хорошо.