Большое гнездо

— Аль не по душе тебе наши яства? — спросила его игуменья.— Живем мы в обители нашей скромно, укрепляем дух, а не тело. Поди, княжич, погуляй, не то — тебя сестрицы во дворе позабавят.

Святослав вопросительно посмотрел на мать.

— Поди, поди, — разрешила княгиня.

Не успел он выйти, как дверь в келью снова отворилась и на порге появилась монашка.

— А вот и сестра Феодора, — сказала игуменья.

Феодора поклонилась Марии низко, до самого пола.

Княгиня успела заметить блеснувшую на ее ресницах слезу.

— Встань, — сказала игуменья. — Почто снова скорбишь? Почто звана, а не радуешься?..

— Спасибо, матушка, что не забыла, навещаешь нас, грешниц, — покорно пролепетала монашка, не подымая на княгиню глаз.

— Не грешниц, а смиренниц, — строго поправила ее игуменья.

С улыбкой разглядывая монашку, Мария невольно залюбовалась ею: стройна русоволоса, глаза большие, с пронзительной синевой.

— Откуда ты родом? — спросила она ласково.

— Из Поречья. Малкой звали меня в миру.

— И что же привело тебя в обитель?

— От хорошей жизни к нам не идут, — скорбно заметила игуменья.

Монашка бросила в ее сторону благодарный взгляд. И, успокоившись, поведала Марии свою историю.

Родилась она в деревне. Отец ее, Надей, ловил рыбу и поставлял ко княжескому столу. Жили они мирно, никого не беспокоили, и их никто не тревожил. Но приехал однажды в деревню лихой дружинник князя Юрия Андреевича Зоря, и полюбила она его всем сердцем и стала вскорости его женой. Но тут случись такое — уехал Юрий из владимирских пределов, и пожаловал князь Всеволод деревеньку и холопов, в ней обитающих, боярину Разумнику, дочь которого Досаду отдал незадолго до того за своего любимца Кузьму Ратьшича. Шибко приглянулся Зоря боярину, вот и порешил Разумник сделать его своим старостой.

— Постой, постой, — остановила ее Мария. — Что-то такое, кажись, я уже слышала. Уж не тот ли это твой муж душегуб, что едва не порешил Пашка?

Монашка побледнела.

— Про все-то ты знаешь, княгиня! — воскликнула она. — Почто же тогда пытаешь? Почто не даешь смиренно возносить молитвы господу богу за упокой души невинно убиенного супруга моего Зори?..

— О чем говоришь ты? — удивилась Мария. — По словам твоим поняла я, что мужа твоего уже нет в живых?.. Когда это случилось? И отчего винишь ты в несчастье своем других?

— Оттого и виню, что не было на нем никакого греха. И Пашка он не убивал, а лишь вступился за честь жены своей: хуже кобеля был Пашок, одно слово — зверь лютый. Избил он его и сам искал у Ратьшича справедливости.

— Нешто не поверил ему Кузьма? — перебила ее княгиня. — Пошел бы ко князю. Всеволод милостив...

— Был и у Всеволода Зоря, да не захотел его выслушать князь.

— О чем бормочешь ты, холопка! — вскипела Мария.— Почто хулу возводишь на Всеволода?

Губы ее задрожали, щеки покрылись бледностью. Феодора отшатнулась, закрыв лицо руками.

— А дале, дале? — впилась в нее глазами княгиня.— Дале-то что?

— Велел бить Зорю батогами Ратьшич... Люто били его, ох люто. Так и забили до смерти. Отца тоже прибрал господь. Куды было мне податься?..

Мария с трудом перевела дыхание. Испуганная игуменья, хлопоча возле нее, обмахивала ей лицо убрусцем.

— Да что же ты, княгинюшка? — лепетала она.— Испей водицы вот... Ликом-то, ликом сошла. А ты изыди! — прикрикнула Досифея на черницу. — Изыди, говорю. Будет тебе нынче епитимья... Бесовское отродье...

Монашка отняла руки от лица, глаза ее были сухи, губы крепко сжаты.

— Почто лаешь меня, игуменья? — сказала она, без жалости глядя на изнемогающую от скорби Марию. — Почто хулишь?

— Почто? — вскинулась Досифея, гневно стуча об пол кипарисовым посохом. — По то и хулю, что змею пригрела в сердце своем. Нет в ней ни жалости, ни сострадания. Княгиню, матушку нашу, речами непотребными извела... Да слыханное ли это дело?!

Во дворе монастыря громко загрохотало било. Феодора быстро перекрестилась и вышла из кельи. На лестнице послышались шаги монахинь, спешащих на дневную молитву. В затянутое слюдой окошко бился надоедливый шмель...

4

День князя с утра до позднего вечера полон забот. Сразу же после трапезы отправился он на конюшню — смотреть подаренного булгарским ханом коня.

Еще издали услышал Всеволод возбужденные голоса людей, крики и смех. Челядины, конюшие и «молодшие» дружинники собрались в толпу, и взгляды всех были устремлены вовнутрь конюшни, откуда доносилось возбужденное ржанье, стук копыт о деревянный настил и неспокойная возня. Вдруг из ворот выскочил парень с разбитым а кровь лицом, злобно выругался и остановился как вкопанный перед князем. Подначки и смех затихли, люди, пряча улыбки, низко склонились.

Старший конюший, крепкий мужик с длинными, свисающими до подбородка усами и черными точечками маленьких глаз, смущенно сказал:

— Зверя подарил хан, а не коня. Не подступишьси...

— Экой ты нескладный какой, — упрекнул Всеволод.— Честишь доброго коня, а хан прислал его мне с любовью. Лучшего выбирал в табуне.

— Да погляди-ко, княже, — стал оправдываться конюший, — у него и глаза бесовские. Одно слово — нечистая сила.

— Третьего гридня облягал, — послышалось в толпе. — Верное слово — зверь...

Всеволод прошел через расступившуюся толпу, остановился в воротах. Еще вчера, когда проводили перед крыльцом подаренного ханом коня, в богатой сбруе, был он прекрасен в своей дикой нетронутости: сам серый, в белых яблоках, ноги тонкие, стройные, шея выгнута, морда длинная — с глубокими, трепещущими от возбуждения ноздрями... И так поразил Всеволода подарок, что снился конь ему и ночью. Будто наяву это было. Вел коня в поводу кривоногий булгарин с рассеченным наискось лицом, с вывернутыми губами, в которых застыла злорадная усмешка. Страшно и сладко было князю во сне: гладил он коня по вздрагивающей холке, положив левую руку на луку, ногу вставлял в тонкое стремя... А дальше не видел себя Всеволод. Дальше все во сне путалось и переплеталось.

— Поостерегись, княже, — послышалось за спиной.— Не ровен час — скакнет. Вона как глазищами-то косит...

Конюший дышал над ухом лучным перегаром, качал головой.

— Зови булгарина, — сказал кто-то. — Пущай выводит сам свово беса.

— Ишь ты, — дернулся Всеволод, — а мы, чай, вовсе оробели?

И твердо шагнул в конюшню.

Конь вскинулся на поводке, замесил воздух острыми копытами, заржал, откидывая красивую голову. В толпе охнули.

— Держи его, держи, — сквозь зубы прохрипел Всеволод. Конюший, весь красный от напряжения, вцепился, изогнувшись, в поводок. Грузное тело князя мотнулось в воздухе — и вот он уже в седле. Конюший отшатнулся, кинул Всеволоду повод — князь поймал его в воздухе, потянул на себя. В толпе разом выдохнули, люди раскинулись в стороны от ворот. Кого-то сшибли, кто-то закричал по-заячьи. Конь вымахнул на простор, на миг замер, ослепленный ярким солнечным светом, — малиновый кожух распахнулся у Всеволода на груди.

Ему бы годков десять сбросить с плеч, ему бы ловкости в теле и прежней силы в ногах — тогда бы не одолел его булгарский конь. Но время берет свое, не поворотишь его вспять, не стряхнешь, как дорожную пыль с корзна, — и рухнул Всеволод с коня, покатился по мягкой траве.

— А-а! — заорал, страшно выпучив глаза, конюший. И было с чего орать: нынче он за князя в ответе.

Люди, забыв про коня, кинулись к Всеволоду. Однако князь уже был на ногах. Потирая ушибленное колено, он добродушно улыбался:

— Чего гомозитесь? Аль впервой падать?..

Мужики засмеялись — сначала тихо, потом все громче и громче.

— А и верно, — раздались крики.— Чего испугались?!

— Доброго коня подарил князю булгарский хан.

— А ну, Еська, — подначивали иные конюшего. — Теперь твоя очередь!