Я, Богдан (Исповедь во славе)

Черные тонкие брови взлетели испуганно и возмущенно. Кто, и как, и почему? Я чувствовал себя довольно неловко. Презентовался, говоря откровенно, не лучшим образом. Запыленный, отяжелевший, пропитанный конским потом, бремя лет и забот да еще и подавленность духа перед новой встречей с вельможным убийцей Потоцким - состояние отнюдь не для ухаживаний за пани. А это была пани прирожденная, несмотря на всю ее запущенность, - и она сразу дала мне почувствовать свою кровь и происхождение.

- Что пану угодно?

Я пробормотал что-то про Марка Здуневского и про то, что уже вроде бы знаю ее и что... Она тем временем тщетно пыталась спрятать от меня свои босые ноги. Кажется, в этом для нее сосредоточился теперь весь мир с его неудобствами и проклятьями. Босые ноги, босые ноги перед незнакомым, судя по всему, богатым казаком. Темный румянец стыда заливал пани Раине лицо, шею, руки, а может, и не стыда, а гнева на меня за то, что так неожиданно ворвался в ее убожество, в ее бедность, но не подавленность духа! Растерянно прикасалась тонкими пальцами к шее. Задыхалась. Да и сдаваться окончательно не имела намерения! Оправилась от невольной растерянности, гордо вскинула голову, прищурила глаза (а девочка то и дело посверкивала на меня серыми глазами из-под темных бровенок, и моя железная память выхватила эти серые глаза под темными бровями, и уже не выпустила их, и возвратила мне потом на счастье и несчастье), холодно сказала:

- Не могу пана принять в своем доме, потому что, собственно, не знаю пана.

"В своем доме" - от этого хотелось расхохотаться. Стены неизвестно когда беленные, крыльцо подгнило и скоро упадет, ставни перекошены, крыша с разреженным, покрытым мхом, гонтом. Дом! Наверное, давно уже сбежали оттуда даже мыши, не имея никакой поживы, и пса во дворе уже давно, видно, не было и ничего живого, - странно, как и чем жила пани Раина и воздушная девочка, что так умеет сверкать своими серыми глазами на чужого и старого казака.

Я поклонился еще раз и сказал, что останавливаюсь по обыкновению у Сомков, которые приходятся мне близкой родней, и что буду всегда рад помочь пани Раине, если бы она проявила благосклонность ко мне, простому казаку, и сказала о своих нуждах.

- Не вожусь с хлопством! - еще напыщеннее отрезала пани Раина, уже неизвестно к кому обращая это "хлопство": моим сватам Сомкам или ко мне самому с моей неуместной заботливостью.

Я подал знак рукой, джура подвел коня, я еще раз поклонился пани Раине и уже был в седле. Расщедрился сердцем, да, наверное, не там, где следует.

На ужине у Сомков переяславские казаки, услышав о моем приключении у пани Раины, вдоволь посмеялись над моим рыцарством.

- Да знает ли пан Хмель, чья она вдова?

- Какого-то бедного шляхтича, сказано мне.

- Бедного, да только какого? Лащиковца!

- Из тех, что под Кумейками кричали мы им: "Лащику, втикай до хащику!" ("Лащик, удирай в кусты!")

- Так вот этот Здуневский и потел там "в хащик", а сам пан коронный стражник Лащ продолжает бесчинствовать и издеваться над нами.

- Ну, да Лащ такой, что и над панством издевается, тот не думает ни о ком, лишь о своем толстом брюхе.

- А этот Здуневский пришел откуда-то издалека, купил двор, потому что когда-то был шляхетским, но был гол как сокол, панское отродье, бездомная шляхта, и пани его такая же голая, а теперь еще и голодная, когда овдовела.

- Голая и голодная, а спесивая. Мел со своей дочкой едят, чтобы в нужнике белым ходить, лишь бы только на хлопство быть не похожими.

Я спросил:

- Как же они живут?

- А бог их святой знает. Не умирают, вот и живут.

Тогда я встал из-за стола и пошел к двери.

- Да куда же, пане Хмель? Еще чарка не допита!

Какая недопита, а какая перепита... Молча вышел я за дверь, очутился во дворе. Ночь уже налегла на землю, замирали голоса и звуки, слышны были только приглушенные вздохи, да писк птичий, да какие-то шорохи и шумы, еще пахло вкусными дымами, но только чуть-чуть, уже и не запахи, а лишь воспоминания о них, но каким же должно быть болезненным это воспоминание для всех бесприютных, голодных, покинутых, потому что угадывались за этими дымами вкусные яства, ужин за тихим столом возле хаты, в садике или в хате, где земляной пол притрушен привядшей травой, где мигает под образами лампадка и темные лики святых словно бы вплывают меж тех, кто ужинает, завершая трудный день в надежде, что новый день будет легче.

Я пошел к нищенскому двору пани Раины. Завтра на рассвете я должен был трогаться дальше на Киев, но теперь уже знал, что не могу уехать, не оказав помощи этой по-глупому гордой и глубоко несчастной женщине. Поэтому шел прямо к ее двору, рискуя натолкнуться снова на ее глухую неприязнь, но не мог поступить иначе.

Согнутая фигура темнела на сером старом крыльце, испуганный вскрик при моем приближении, гневное отмахивание руками.

- Как пан посмел?

- Пришел посоветоваться с пани Раиной.

- Не о чем советоваться!

- Должны найти способ, как пани избежать того нелегкого положения, в котором она оказалась.

- Я ни в чем не нуждаюсь, ни в чем не нуждаюсь!

И уже в голосе слезы.

- Пан Марко Здуневский просил меня, когда буду в Переяславе...

- Ах этот пан Марко, все эти Здуневские... Вечные слуги, слуги и слуги... Короля, чести, рыцарства, золотой свободы... А что имеют за это? Что имели когда-нибудь?.. Но какое пану дело до всего этого? Жила до сих пор без чьей-либо помощи, могу...

- Множество людей живет трудно, часто страдая, и никто не приходит на помощь. Но когда узнаешь о том или ином, то твоя совесть не оставляет тебя в покое. Еще вчера я не знал о пани, лишь слышал смутно, теперь же не смогу успокоиться и уехать отсюда, не сделав ничего для пани и ее дочурки.

- Милостыня? Не нуждаюсь.

- Назовем это иначе. Заем. Я даю пани денег взаймы, а потом позабочусь, чтобы...

- Я не нуждаюсь ни в каких деньгах. У меня их достаточно.

Правду говорили казаки, что пани спесивая. Но не станешь же расспрашивать, откуда у нее деньги и почему она такая оборванная, если их у нее вдоволь. Готов был уже пожалеть о недопитой рюмке, оставленной на столе у Сомков, впутывая себя еще больше в это глупое приключение.

- Значит, пани отталкивает мою дружескую руку?

Она молчала.

- Я должен уйти отсюда?

Она снова молчала. Что-то в ней переламывалось болезненно и тяжко, но, когда наконец откликнулась, это был не голос, а сама боль и страдание:

- Минуточку, пане сотник.

Я почувствовал, что она на грани потери сознания, и тут же шагнул в темноте навстречу ей: пани Раина уже падала, не думая, поддержит ли ее кто-нибудь или нет. И упала мне на руки, рыдая:

- Спасите нас, пане сотник, иначе погибнем здесь... Заберите нас отсюда, вывезите куда-нибудь... лишь бы только отсюда, лишь бы только подальше отсюда...

И так сквозь всклипывания, урывками, сдавленным голосом, подавляя стыд и угнетенность, рассказывала мне о своей маленькой Рене, именно так ее звали, настоящее имя которой - Матрегна, а уже отсюда - Регна - Реня, у нее, собственно, у пани Раины, было имя Регина - Рейна, которое люди произносили как Раина. Родители были весьма амбициозными, амбициозность передали в наследство и ей, а кому теперь нужны ее амбиции.

Маленькая Реня была девочка как девочка - глупенькая и беззаботная. Любимица отца, который из своих постоянных странствий привозил Рене конфетки или ленточки и кораллы. Потом они стали замечать, будто у Рени ленточек и кораллов больше, чем их дарит отец, но не придали этому значения, и только лишь после гибели мужа она, пани Раина, с ужасом убедилась, что кто-то продолжает дарить маленькой безделушки, а потом Реня и вовсе убила ее, заявив, что у нее есть немало денег для своей мамочки, чтобы та не жила так нищенски и она могла бы поддержать свое шляхетство. Какое шляхетство с такими проклятыми деньгами? Раина допытывалась у дочери, но, не допытавшись, вынуждена была прибегнуть к недозволенным действиям: подглядывать и следить за дочерью, - и она выследила! Реня каждое утро бегала на Переяславский базар, на это торжище, которое так расцвело с началом золотого спокойствия для вельможного панства и простой шляхты. Когда-то здесь были одни лишь мелкие торговцы, в маленьких лавочках и тесных палатках, теперь приезжали отовсюду, из самых отдаленных стран, везли ткани, кожу, оружие, вина. Армяне, греки, валахи, татары, даже турки, бродяги, проходимцы, обманщики, бесчестные и бессердечные, готовые продать и родного отца, готовые содрать кожу с человека, лишь бы только иметь барыш, наживу, прибыль. И уже все старые, потертые, ничтожные, а гребут деньги так, будто хотят забрать их с собой в могилу, и глаза у всех такие ненасытные, жадные, что потопили бы в себе весь божий мир. Маленькая Реня бегала на торжище не для того, чтобы смотреть на отвратительные рожи чужеземцев. Палатки с бубликами, калачами, пряниками, украшениями - вот где она вертелась. И что же в этом недозволенного? Но однажды после ночного дождя вся базарная площадь покрылась лужами и лужицами. Реня должна была перепрыгивать через одну из них и, чтобы не забрызгать новое платьице, приподняла обеими руками подол так, что сверкнуло ее тело, и тоже ничего в этом целомудренном жесте не было, но увидел какой-то укутанный в чалму купец, подозвал девочку и дал ей красивую безделушку. Когда она пришла на базар снова, тот, в чалме, снова подозвал ее и показал, чтобы подняла платьице, а сам уже держал в руке еще более привлекательную безделушку. Реня не могла понять, чего от нее хотят, тогда купец позвал кого-то на помощь, и тот сказал: "Купец просит, чтобы ты перепрыгнула лужу". - "Но ведь луж сегодня нет!" - удивилась Реня. "Все равно. Сделай так, будто ты перепрыгиваешь лужу, и получишь от купца подарок". Тогда она прыгнула, но не подняла платьице, и старый развратник закричал, что не так, а его помощник сказал Рене, что она должна оголить ножки, когда прыгает. Это увидели и другие купцы, их там было огромное множество, и все старые, с жадными взглядами, замшелые и похотливые. Они наперебой просили Реню "прыгать для них через лужицы", она прыгала и получала от них всякие безделушки, а потом и деньги, и с каждым днем все больше. Какой ужас! И теперь она, пани Раина, в отчаянии еще большем, чем от смерти мужа, ведь под угрозой самое дорогое, что у нее есть: целомудрие ее маленькой доченьки, ее чистота и неприкосновенность. Ведь разве может быть чистой девочка, когда ее оглядывало столько взглядов, когда столько алчных глаз грязно ползало по ее непорочному телу!