Белорусцы (СИ)

— Достаточно того, что у пана Песочинского сейф. А у меня пускай будут ключи. У него не будет чем открывать, а у меня не будет что открыть. — И рассмеялся.

Песочинский был сильно поражен поступком Сапеги, тем, как его обвели вокруг пальца. Шумел, кричал, топал, называл Сапегу разбойником. И смотрел на меня, словно призывая в свидетели.

Дом его находился рядом, крики были слышны и в доме Сапеги и, похоже, приносили пану Казимиру немалое удовольствие.

Кто знает, как устроится моя жизнь в Вильне, может быть, в Мстиславле я был бы счастливее. Но не так богата наша семья — отца давно нет, мать вышла замуж за небогатого шляхтича, подросли два брата и сестра: кому-то надо искать другой доли. А пан Казимир Сапега и добр, и щедр — не оставит.

Когда он уезжал из Мстиславля, полгорода вышли провожать. Понятно: денег дал и костелу, и униатской, и православной церквям.

Понятно, я на его стороне. Что мне пан Песочинский?

Прощальный обед у царя был назначен на последний день месяца. Но перед тем как отправиться в Грановитую палату, пан Сапега попросил царя об аудиенции. От имени короля он обратился с просьбой освободить из плена Григория Торна и Иосифа Грегоровича — послов Священной Римской империи. Они направлялись с посольством в Персию, но были задержаны и уже почти двадцать лет находились в неволе. Царь выслушал просьбу через Ивана Грамотина и через него передал, что ради братской дружбы и любви с королем, своим братом, согласен выполнить просьбу. Приказывает освободить этих людей. Если, конечно, они до сих пор живы.

Но вот этого мне узнать не пришлось. Может, и живы, может, и освободили. Хотя двадцать лет в узилище хоть в Москве, хоть в Риме… Помереть можно от одной тоски.

В Грановитой палате стояли четыре стола. За первым, на троне, сидел сам царь — без короны, в шапке из черно-бурой лисицы, в платье подшитом соболями. Рядом с ним никого не было, кроме кравчего и подчашего. Не было и тех молодцев-рынд, что стояли на первом приеме. Второй стол находился справа от царя, в шести шагах от него. За ним сидели думные бояре и первым среди них был князь Черкасский. Здесь же сидел протопоп соборной церкви Благовещения Никита Василевич — царский духовник. Третий стол, такой же, стоял слева от царя. За ним сидели великие послы. Четвертый находился вблизи колонны. За ним расположились люди посольства, которые не поместились за третьим столом. Все столы были накрыты скатертями и, как прошлый раз, не было ни одной тарелки.

Обед начался в час пополудни. Сперва кравчий Василий Сулешов поднес царю тонко нарезанный хлеб. Царь послал кусочек этого хлеба князю Черкасскому, затем — пану Песочинскому. Затем снова кому-то из думных бояр, потом — пану Сапеге. Перед всеми гостями и боярами были положены такие хлебцы. Наконец поднесли напитки. Царю подавали их в больших чашах, а царь затем наливал из них в кубки. Подчаший Борис Репнин-Оболенский пробовал каждый напиток, а царь пил после него. Кубок у Михаила Федоровича был хрустальный и сверкал под светом десятков, если не сотен, свечей. Потом пили думные бояре и мы, послы. Наливали нам романею, мальвазию, пиво и боярскую водку.

Интересно, что в это время стольники, взявшись за руки, парами ходили вокруг колонны, не снимая шапок, не кланяясь ни царю, ни великим послам. Что это — так же, как и хлеб вместо тарелок — значило, мы не поняли и насторожились, но тут они вышли за дверь и возвратились с едой: принесли черной и красной икры, лимонов. Первым блюда пробовал царь, затем они подавались думным боярам, затем — великим послам, и уже потом другим участникам царского застолья. Одно блюдо сменяло другое, а всего я насчитал двенадцать. Однако приборы на столах стояли оловянные, а не серебряные, как бывало прежде в Москве. Видно, войны последних лет нанесли казне немалый урон.

Застолье продолжалось до ночи. Когда кушанья убрали, перед царем поставили несколько подносов с оливками. Михаил Федорович разрешил своим стольникам взять по две оливки, но больше никого не угостил, наверно, в Москве оливки считались редким лакомством.

В конце застолья снова обратился к нам от имени царя печатник, сообщил, что теперь послам будет дана перемирная грамота, в которой все записано, о чем договорились. Пан Песочинский взял грамоту из рук царя, перекрестил его и поцеловал руку. Затем подошел пан Сапега и тоже целовал царскую руку.

— Целую руку твоего царского величества, поскольку ты принес присягу его милости королю, нашему пану милосердному. Желаю твоему царскому величеству… — Ну и так далее.

Я тоже подошел к царской руке, за мной — Модаленский и все другие.

Ну, а когда застолье закончилось, и мы выходили из палаты, думные бояре и дьяки подходили к нам, и мы все радовались и обнимались, и поздравляли друг друга с удачным докончаньем. Обнимались и наши люди: скоро домой.

Однако скоро началась новая злая звада из-за места хранения царской грамоты. Пан Песочинский, получив грамоту как первый посол, спрятал ее за пазухой. Пан Сапега этого простить не мог. Но в том, что произошло, отчасти виновен и я. Я, конечно, только писарь, но простить пану Песочинскому пыху, с которой обращается ко мне, не могу. «Как вам это нравится? — сказал я пану Казимиру. — Может, мы и вовсе здесь не нужны? Пан Песочинский все устроит сам? Как это возможно?» — «Нет, невозможно», — ответил он и я понял, что кровь его закипает.

— Ваша милость хорошо наловчился в воровстве, — сказал он Песочинскому. — Сперва украл договор, а теперь и царскую грамоту. Ваша милость обманул нас хитрыми и лживыми словами. Особенно затронута честь пана Вежевича, в обязанность которого входит хранение договора. Если бы не шла речь о моей репутации и репутации нашего короля, я, несмотря на всю мою сдержанность и рассудительность, нашел бы способ проучить вашу милость за недостойные поступки. Но придет время, и ваша милость за все ответит.

На это пан Песочинский отвечал:

— Я терпел вашу милость, пока ваш авторитет и слава нужны были для пользы государства. Теперь все позади. И больше нет надобности заботиться о дружбе с вами.

Но и сейчас еще была возможность закончить спор взаимной угодой, однако пан Сапега зло рассмеялся:

— Рад, что ваше величество признались мне в этом. Вы украшали себя чужими перьями, а теперь все присваиваете себе. На ваше коварство я отвечу по заслугам вашим. Даст Бог, поквитаемся.

— Ваша милость должен выразить мне надлежащее уважение, поскольку я сижу на сеймах рядом с королем. Твоих угроз я не боюсь, — отвечал пан Песочинский, перейдя на «ты». — Тогда будешь угрожать мне, когда у тебя вырастет такая борода, как у меня.

— Вы первый из вашего рода, кто удостоился занять место в Сенате. Поэтому не слишком заноситесь. Мои предки с давних времен занимали высокие должности, а от вашей козьей бороды нет никакого проку. Никто такую бороду и не желает иметь.

Вот так, со взаимными оскорблениями, и вернулись мы к посольскому двору.

Понятно: кто первым станет перед королем и сеймом с царской грамотой, тот и получит благодарность. Есть у короля земли, которыми может он щедро вознаградить за труды, и пан Песочинский весьма желал бы такой благодарности. Думаю, пан Казимир тоже не отказался бы… Да и я, прошу прощения, не стал бы возражать королю, хотя мне, писарю, особенно рассчитывать не на что. Но кто знает? Я тоже старался по своему званию и в меру сил.

Хорошо получить благодарность от короля. Но еще лучше, если бы пан Казимир Сапега сказал: «Красивое слово ты сказал перед московским царем, хорошо поддержал меня против этого козлобородого и потому отдаю тебе в жены мою дочь Анну!»

Не простое дело вечный мир. Однако важнее иное: мы сделали главное, чего ради приехали.