Белорусцы (СИ)

По воскресеньям барышни ходили по улицам взад-вперед, и Модаленский постоянно вертел головой по сторонам: очень они ему нравились. Был он бойкий, речистый, и они охотно отвечали ему. Говор наш не сильно отличался от московского, но все равно они раз за разом пырскали со смеху, вслушиваясь в его веселые речи. Однако больше других интересовал их Цехановецкий, наверно, из-за очень высокого роста, неуклюжести и вечной улыбки без всякой причины. Впрочем, подолгу они с нами не задерживались: видно, в Москве не принято девицам разговаривать с молодыми мужчинами, тем более — приехавшими из другой страны.

Большим огорчением явилось сообщение, что Дума не одобряет хождение по городу наших людей. Ну а московитам и вовсе запретили навещать посольский двор. Все почувствовали себя взаперти. «Сидите, — сказал пан Казимир. — Здесь не поглядят, что вы белорусцы: ноздри вырвут». После таких слов даже у Модаленского пропала охота гулять по Москве. Что ж, нового в этом было мало. Писарь прошлого Великого посольства Пельгржимовский и вовсе записал: «Стерегут, как зверей».

Поставили стражников и внутри посольского двора и снаружи, а подойди кто из московитов поглазеть да скажи слово — тотчас потащут на спрос в Посольский приказ.

Новая и главная встреча с царем откладывалась со дня на день. Сперва ссылались на нездоровье Михаила Федоровича, потом — на великий пост, когда негоже заниматься простыми делами, потом… Причины находились разные.

Наконец, уже в конце марта, был назначен день целования креста.

Царь в тех же дорогих одеждах снова восседал на троне золотой палаты. Как и прежде, в одной руке он держал скипетр, во второй — державу, но корона на нем была другая, поменьше. Войдя, мы поклонились, сняли шапки. Иван Грамотин тоже снял шапку и обратился к послам:

— Великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович…

Ну и так далее, по списку его званий и владений. Интересно, что у Грамотина, когда зачитывал, был торжественный голос, теперь оказалось, что есть у него и другой, тоже торжественный, но еще более значительный, видно, для разных случаев — разный.

— …Чтобы мы установили вечный мир между нами, великими государями, и нашими великими государствами, скрепили его своими душами, печатями и руками…

Конечно, царь знал все эти слова, принимал участие в составлении, но сейчас слушал, как впервые, — с таким вниманием и интересом. Этому, конечно, и голос Грамотина причина. Он даже поглядывал на нас, дескать, каково? Недурно, да? Вряд ли вы найдете в своей Польше такую трубу!

— Все, о чем вы, великие послы, с боярами и думными людьми с повеления нашего царского договорились, все то будем твердо исполнять. Надеемся, что и наш брат, ваш великий государь, также будет исполнять эту заключительную грамоту и мирный договор.

Слушали царя все, сняв шапки. И наконец, Грамотин провозгласил:

— Великий государь хочет целовать крест в подтверждение того, что записано в заключительной грамоте!

Тотчас принесли высокий столик, накрыли церковным покрывалом. На столике лежал крест. Послы встали со своей лавки, приблизились, думные бояре тоже встали по обе стороны трона. Михаил Федорович поднялся, сошел по ступенькам, склонил голову для снятия короны. Корону с головы царя снял его дядя Микитинич и держал так, чтобы видно было всем.

— Божественным повелением мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович… — довольно буднично произнес он, — этот животворящий крест целуем. Все, что записано в заключительной грамоте, будем нерушимо исполнять вовеки.

Михаил Федорович склонился и поцеловал крест. Затем позволил Микитиничу снова надеть корону и сел на трон.

Нам известен был и сей обряд, и содержание, а все же вздохнули с облегчением. Слава Богу! Свершилось!

Во время присяги бояре держали открытым заключительный договор, а теперь завернули в красную китайку, и царь передал его в руки послов.

Когда мы возвращались к себе, пан Модаленский, мстиславский войский, нес договор о вечном мире впереди послов. Сойдя с лошадей, мы отправились к пану Песочинскому, и там Модаленский положил договор на стол. Я, как писарь и секретарь посольства, хотел забрать договор, но Песочинский попросил оставить у него на ночь. Дескать, хочет еще раз перечитать статьи вечного мира.

— Договор никуда не денется, — сказал он. — Утром я отправлю его к вам и к пану Сапеге.

Не доверять ему не было причины. Все мы имели право знать подробно содержание договора. Ни я, ни пан Сапега не стали перечить.

Однако утром пан Казимир тоже захотел поскорее просмотреть договор и послал за документом к Песочинскому. Вот тут-то и началось: Песочинский отказался вернуть документ. Стала понятна суть его вчерашней уловки с задержанием документа якобы на одну ночь.

Пан Сапега сильно удивился такому обороту.

— Вышло так, как московские цари говорят: «Думайте, бояре, что царь удумал». Ваша милость обошли нас в хитрости. Вижу, что ваша милость хочет в одиночку сжать то, что вместе посеяли. Жаль, что мы сейчас находимся в чужом государстве. Иначе вы бы не избежали заслуженного наказания.

В это время явились к нам царские приставы и попросили составить список лиц, которые будут присутствовать на обеде за царским столом. И сразу произошло новое столкновение.

Пан Песочинский хотел, чтобы за царским столом сидели в той очередности, в какой происходило приветствие царя. Он не желал мириться с тем фактом, что с паном Сапегой приехало много знаменитых особ, государственных чиновников. Песочинский настаивал на том, чтобы с одной стороны стола сидели люди пана Сапеги, а с другой — его люди. Пан Казимир сильно рассердился.

— Может, хватит выдумывать? — сказал он.

— Я не выдумываю. Таков правильный порядок.

— Ваша милость ставит нас в трудное положение. Я вообще очень удивляюсь, глядя на вас. Почему вы нам, панам зацным, не верите, коль сам король доверяет. — И наконец не выдержал, перешел на «ты». — Почему ты договор своровал? — закричал он, а голос у пана Казимира таков, что кони на посольском дворе шарахаются.

— А потому, что опасаюсь, как бы ваша милость у себя не спрятал! — тоже криком, но тонким, отвечал тот. — Дайте подтверждение ваших намерений!

— Чем подтвердить? Может, кровью? Будь уверен, из вашей милости не молоко потечет!

— Я старый полковник и готов распрощаться с жизнью!

— У меня тоже сердце жолнера! До нашего Отечества далеко, но и здесь найдем просторное поле, где можно сразиться!

— Ценю вашу воинскую доблесть! Но я готов погибнуть, только бы проучить вас!

Однако хотел бы я увидеть первого посла со шпагой в руке, если он со страху перед московитами держит при себе жабинец — камень, что оберегает от яда.

И тогда Сапега возвратился к главному:

— Каждый знает, что договор не принадлежит вам. Вы без причины задержали его у себя, а проще сказать — украли. Теперь всем следует опасаться вашей напускной честности, за ней скрывается ложь. У пана Вежевича, как секретаря посольства, должен храниться договор, а не у вашей милости.

Мы с Модаленским оказались посредниками в дискуссии зацных панов, длившейся долго. Конечно, меня все это касалось в первую очередь. В конце концов нашли выход, пришли к согласию: хранить договор в сейфе с тремя замками и по одному ключу получит каждый, то есть пан Песочинский, пан Сапега и я. Никто в одиночку не смеет открывать сейф, — только при согласовании, только втроем можно открыть и передать договор королю. Правда, находиться сейф будет у пана Песочинского.

Так и совершили. Встретились, положили договор в сейф, нарочно для этой цели купленный, замкнули и передали первому послу. Однако ключи пан Сапега оставил у себя и сразу же в хорошем настроении отправился к себе. Песочинский даже не сразу понял, что произошло. Но очень скоро послал к пану Сапеге человека с требованием вернуть один ключ. Однако пан Сапега отказался отдать.