Не белы снега

Анастасия устало отложила листок и взяла другой, ещё не осознав, о чём сообщал сын. И вдруг будто проснулась.

«Ой, господи, что же это?… Командировка, Узень, загс… Погоди, погоди, Коля…»

Вот, снова: «…Видя такое дело… Мы с Лерой… в Узень…»

Жаркое прилило к сердцу. Она положила руку на то место, где сходились ключицы, сдавила пальцами горло, чтобы удержать что-то рвущееся из самой груди. Стала недоверчиво вникать в строчки, но дальше рябило что-то пустое, порожнее, из легковесных слов.

«…так что ты, мама, скоро жди нас в гости, к маю, возможно, приедем с Лерой, она хорошая и тебе понравится… Свадьбу мы играли всей бригадой и провели её как комсомольско-молодёжную, и был фотокорреспондент из областной газеты Гурьевской области и все подробно зафиксировал. Так что в следующем письме я обязательно пришлю тебе газету, и ты увидишь, какая хорошая была свадьба…»

Анастасия тихо, аккуратно положила письмо на стол, будто оно было живое. Потом с трудом поднялась и, словно слепая, прихватываясь то за спинку стула, то за угол комода, прошла к тому окну, ставня которого была ещё с утра открыта и тихо поскрипывала от порывов ветра. Хотелось постоять у окна, посмотреть в черноту ночи, поймать глазами хоть одну звёздочку в летучих ночных облаках. Но за пылью ничего нельзя было рассмотреть, только одна голая ветка от ближней яблони колыхалась в полосе оконного света и скребла вымерзшими почками по стеклу.

Выло в трубе, а на чердаке гудели и стонали надсаженные бурей стропила.

Анастасия смотрела на ветку, качавшуюся за стеклом, видела свою тень на зеркально-чёрных глазках и шептала про себя последние слова сына, горько улыбалась: «…обязательно пришлю газету, и ты увидишь, какая хорошая была свадьба…»

«Милый ты мой! Милый ты мой сынок! Сыночек… Кабы знал ты, как ждала я твоего письма, как обрадовалась ему и не думала, не гадала, как она, жизнь-то, быстро бежит… Не вернёшь, видно, её назад, не уцепишься…»

Закрыла лицо руками, слепо нашла двери в спальню и грохнулась на кровать. Прижавшись головой к стене, зажмурилась до боли в глазах, чтобы не видеть тьмы, не слышать воя в трубе, жалобного свиста голых веток в саду.

На кухне судорожно вздрогнул и остановился мотор холодильника, но тишины всё не было, и откуда-то, то ли из-под пола, то ли с чердака, а может, из самой души, поднялась другая, далёкая, забытая песня в десяток приглушённых бурей грозно-неуступчивых голосов, что возникла когда-то в доме с запева бородатого старшины, Васиного отца, да так и осталась в нём навечно. Тихо гудели стены, тихо стенало подполье, и стропила отзывались невнятной тоской, скрытой в словах песни. А потом услышала Анастасия вовсе внятные, спокойно-умудрённые слова матери, вздрогнула вся и заплакала наконец — открыто, навзрыд, исцеляюще-горькими, бабьими слезами…

— Дети у нас… Дети у нас, Гордеич, де-ти!… — шептали, вились над нею материнские слова, сказанные однажды и на всю жизнь.

Что-то расплывалось перед глазами, смутное, белое… Мокрые, тающие снега под хутором, расчерченные дорожными колеями. И по тем белым снегам мчались красные, рыжие, запалённые в вечном беге, разнузданные кони…

И будто бы стояла она со слезами на глазах, крепко держась окостеневшими руками за колья плетня, и чувствовала, как тихо и счастливо бьётся под сердцем нарождающаяся жизнь, первенец, её счастье…

Куда скачете, куда стремитесь, куда спешите, красные кони?…

Так и уснула, с немым криком вслед улетающим сотням, со слезами на щеках и горьким недоумением губ.

И новый день наступил…

Анастасия проснулась в разобранной кровати, и лампочка не горела на кухне, и она не могла вспомнить, когда успела ночью раздеться и выключить свет. Поднялась, прислушалась, за стенами вроде бы утихало, ветка яблони за окном тихо покачивалась, и ставня не скрипела.

Анастасия включила приёмник на волне Краснодара, хотела поскорее узнать прогноз насчёт погоды. Сил уже не было терпеть дальше… А по радио опять передавали стихи.

Негромко сеялись чужие слова, точно мелкий дождь моросил:

Анастасия хотела по привычке выключить, не принимая чужого волнения, но не посмела. Было всё же что-то в этих словах тёплое, женское, что жаль было прерывать,

В чьём-то сердце, Давно онемевшем от горя, Вдруг звенят колокольчики Сами собой…

Анастасия вздохнула. «Ах, кабы вчера! Кабы вчера их услышать, господи, до письма, до Никанора Ивановича… — подумала она освобождённо. — Теперь — все проще…»

За ночь опять намело, но ветер почти улёгся, сквозь пыльные облака брезжило солнце.

Никанор Иванович стоял в своём дворе, облокотясь на калитку, и, видно, поджидал Анастасию. Вид у него был такой, будто он знает что-то, догадывается. Может, слышал вчера, как она открывала почтовый ящик, который он сам доставал для неё и навешивал.

— Новенькое было что? Или опять то же? — спросил он.

— Было… — сказала Анастасия, едва раздвинув полушалок у бровей. — Написал-таки сынок…

— Чего же они, как там?

— Да по-старому все. На воду они теперь бурят. Нефти уже много добыли, а теперь, значит, за воду берутся, — сказала Анастасия. И добавила почему-то громко и с вызовом, будто он в чём виноват:

— На воду. В мёртвой степи, в песках!

— А-а, ну это, конечно, хорошо, — одобрил Никанор Иванович. — Там-то это, конечно, проблема первоочередная, назревшая.

— А сынок — женится, — сообщила Анастасия.

— Погуляем, значит. Поздравляю.

— Да уж отгуляли… К маю обещают приехать. Заходи тогда…

Она пошла, на ходу сочиняя ответное письмо сыну, подбирая необидные материнские слова. Писать думала вечером — о материнском благословении, добрых пожеланиях соседей. Слова подходили неторопливо, одно к одному: «В колхозе у нас теперь все хорошо… Погода, правда, немного подкачала, ветры были сильные, с пылью, но теперь уж вроде стихает… А ты, сыночка, приезжай обязательно, я по тебе совсем изболелась и соскучилась, приезжай с Лерой, молодой женой, я вас буду теперь ждать. Подсвинка додержу до мая, и куры у меня хорошо несутся, а коровы уж не держу, одной-то мне много ли надо? А Григорию Фёдоровичу поклон передавай и скажи, чтобы он не ругал вас. Скажи: мама, мол, одобряет твой выбор, лишь бы уж вы… хорошо жили да чтобы войны на ваш век не было… Конечно, нехорошо, что вы поспешили так со свадьбой, надо бы собраться нам всем ради такого события, но уж раз так случилось, то ничего… Жду вас на майские праздники, сыночка, а свату Григорию — поклон…»

Бабка Подколзина вышла наперерез из проулка, прошла два-три шага и подёргала Анастасию за конец полушалка:

— Чего замоталась-то? Погода, слава богу, утихает… А ты чего, кричишь никак? Глаза-то?

— От пыли, должно… — сказала Анастасия, отвернувшись.

— Пыль эта проклятая… Ерик-то за ночь опять затянуло, опять, видно, придётся очищать…

Анастасия крепче закутала лицо. Буря утихала, и ей казалось, что теперь уж ничего не будет в жизни такого страшного и трудного, чего не осилили бы люди, не перетерпели, не одолели — где руками, где холодным рассудком, терпением и надеждой на сыновнее счастье. «Теперь — все проще…» — опять подумала Анастасия.

— Из Новокубанки сосед приехал, — сказала бабка, с трудом поспевая за Анастасией. — У Первицкого этого… поля-то! Чистые, ни одной крупицы, говорит, не сдуло! Прикатали загодя, вот у них и порядок! А ещё — лесные полосы…

Анастасия слушала и не слушала бабку, смаргивая последние слезы. Смотрела на пыльные заборы, поникшие сады, заждавшиеся тёплых вешних дождей. Солнце млело в облаках, как яичный желток.

На дальнем перекрёстке, вокруг знакомой полуторки, колготились женщины, донёсся резвый Агнюшкин голос: